Екатерина Шульман: Современная молодежь – самое правильное из всех поколений, какие только можно себе представить. Новая интеллектуальная корректность Ценность семьи будет только расти

Доцент Института общественных наук РАНХиГС Екатерина Шульман изучает гибридные режимы: внешне - демократические, внутренне - нет. Другие известные исследователи этой темы (например, Владимир Гельман или Сергей Гуриев) теперь работают за границей. Это хорошо иллюстрирует, как изменилось политическое устройство России: коммунистический режим своих исследователей за границу не выпускал. При этом граждане РФ свой государственный механизм представляют плохо - это как раз не изменилось. Данное интервью, первоначально размещенное на «Росбалте» вызвало огромный резонанс в России и оно, несомненно, представляет интерес для украинской аудитории.

Знаете, Екатерина Михайловна, поскольку термин «гибридный режим» - новый, неустоявшийся… Употребляют и «частичная демократия», и «пустая демократия», и «иллиберальная демократия»… Предлагаю простую вещь. Я буду перечислять страны, а вы будете говорить - это гибридный режим или нет. Итак: Сингапур, Китай, Россия, Южная Корея…

Тогда уточнение. Любая научная классификация условна. Разложить страны по корзинкам - означает упростить ситуацию. Но без классификации наука жить не может. Научный консенсус сегодня в том, что входным билетом в волшебный клуб стран-гибридов являются многопартийность и регулярные выборы. Как бы ни был авторитарен режим, если есть хотя бы две партии, и они могут принимать участие в выборах, которые проходят в определенные законом сроки, - страна уже не считается классической автократией, диктатурой или тиранией.

Поэтому Китай, где всего одна партия, не является гибридом или «конкурентным авторитаризмом» - это еще один термин, придуманный Стивеном Левицки и Люканом Вэем, написавшими книгу Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. Кстати, ее обложка украшена изображением российского милиционера, который бьет демонстранта…

Образцовыми гибридами считаются Россия и Венесуэла.

А вот Сингапур - это не гибрид, а гораздо более откровенная автократическая система с фактической однопартийностью. И Южная Корея не подходит, потому что там есть и выборы, и многопартийность, и конкурентные СМИ носят не имитационный, а институциональный характер.

Но я еще раз подчеркну: мы не можем, как биологи, строго проводить границы видов. При этом мы должны заниматься классификацией, выявляя различия и сходства между политическими режимами. А теперь давайте продолжим ваш список…

- Казахстан, Киргизия?..

Да, да! Это гибриды. Есть различные партии, некоторая выборность… Правда, последние события в Казахстане и попытки перейти к «вечному правлению» ставят страну на грань с автократией. Но пока еще - гибриды.

- Беларусь?

Нет. Там нет регулярных выборов и многопартийность практически ликвидирована.

- Турция?

Да, гибрид, без сомнения.

- Таджикистан и Туркмения?

Нет, чистые автократии.

- Иран и Ирак?

Ирак - это failed state, распавшееся государство. А Иран иногда называют теократической демократией - это не гибрид, там не изображают западные демократические институты, там нет выборной ротации. Но если власть в Иране будет переходить от разнообразных стражей революции и религиозных деятелей к выборным органам, это будет движение в сторону гибридности.

- И, наконец, Украина.

Украина - это так называемая анократия, или слабое государство. Украина не похожа на Россию вообще ничем, она выбивается из постсоветской государственной матрицы. Но слабое государство - это перекресток больших возможностей. Украину может понести как в сторону failed state, так и в сторону демократии. Пока это политическая система со слабо выраженным государственным центром, у гибридов сила государственных аппаратов обычно выше.

Когда-то, заинтересовавшись фашистскими режимами ХХ века, я обратил внимание, что они возникали только там, где перед этим рухнула монархия. Можно предположить, что фашизм - это такая болезнь перехода от монархии к демократии, строй, когда лидер пытается, по образцу монархии, закрепиться у власти навечно. А поскольку он не монарх, то использует другой инструментарий - например, поощряет худшие инстинкты людей. Это не очень годится как научное определение, но, думаю, понятно. Можно ли аналогичным образом описать появление гибридных режимов, которые, как и фашизм в 1930-х годах, сегодня буквально всюду?

Макс Вебер выделял три основания, по которым власть признается легитимной со стороны управляемых масс: традиционное монархическое основание, харизматическое революционное и процедурное. Монархический тип легитимации основан на традиции и признании священной воли Божьей. Харизматическая легитимация характерна для революционных лидеров: я правлю, потому что я великий вождь и учитель, меня волна революции вынесла! Нетрудно заметить, что харизматический тип является плодом распада религиозного сознания. То есть в Бога мы уже не верим, но еще готовы верить в сверхчеловека. В Гитлера, в Ленина, в Муссолини: «Сей муж судьбы, сей странник бранный, пред кем унизились цари». Это действительно переходная модель на пути распада религиозного сознания как массового явления. В этом смысле появление гибридных режимов является плодом следующего перехода…

- К процедурному типу легитимации.

Да. Процедурный тип называется правовым - это красивый термин. Или бюрократическим - это менее красивый термин. «Я правлю, потому что я прошел определенную процедуру». Грубо говоря, собрал документы, произвел описанные в законе манипуляции - вот поэтому я руководитель на тот срок, который в законе прописан. Поскольку в Бога и героев мы больше не верим, то начинаем верить в закон и процедуры. И сейчас большинство населения Земли живет не при демократиях и не при тоталитарных моделях, которые почти сошли с исторической сцены, а при гибридном правлении. Просто если раньше фашизоидный лидер изображал монарха, насколько хватало доверчивости у народа, то сейчас гибриды изображают демократии. Потому что это необходимо, чтобы быть легитимным в современном мире.

- Чем принципиально режим Владимира Путина отличается от режима Иосифа Сталина?

Да абсолютно всем! Сходства вообще ни в чем не наблюдается, кроме попыток пропаганды сымитировать нечто такое, что отвечает, как им кажется, ностальгическому запросу общества. Хотя этот самый ностальгический запрос они же обществу и навязывают.

Но экономическая модель - принципиально другая. Структура общества - тоже. Демографическая пирамида выглядит совершенно иначе. Кадровый механизм, построение властных органов, - совсем все другое! Попытки провести параллели всегда кажутся мне очень дурным способом научного анализа. То сходство, которое вы замечаете, в основном поверхностное, а самое главное вы упускаете, поскольку самое главное - не сходства, а различия. Я против проведения исторических параллелей - они уводят в сторону.

Но сейчас пишут многие, от Белковского до Павловского, что Путин все главные кадровые решения стал принимать единолично, отказавшись от коллегиальности. То есть случился откат от Брежнева к Сталину.

Я считаю, что это абсолютно неверное мнение. Оно не основано ни на чем, кроме стремления комментаторов поспекулировать на общественных страхах, а особенно на страхах образованного сословия, которому палец покажи - оно видит Сталина. Эти страхи культивируются и официальной пропагандой: просто то, что широким массам продается в виде сентиментальной сказки, интеллигенции продают в виде пугала. Соответственно, обе аудитории довольны, каждая по-своему.

Что происходит на самом деле? Мы действительно видим осень, ну, или зрелость нашего гибридного режима. По статистике, средний срок жизни персоналистских автократий (а, скажем, исследователь Барбара Геддес классифицирует Россию именно как personalist autocracy) - 15 лет. Потом у них наступает период трансформации, и чаще всего не в сторону единоличного правления.

Наше 15-летие случилось в 2014 году. После этого с режимом действительно стали происходить всякие интересные вещи, за которыми вся мировая политическая наука с большим вниманием следит. Мы видим ухудшение экономической ситуации и сокращение той ренты, раздачей которой режим жил. Основа политического режима такого типа - это покупка лояльности масс и элит. Рента сжимается и, соответственно, системе нужно менять свой способ бытования. А она не хочет меняться.

Но в чем благословение гибридности? Она более гибка и адаптивна, чем автократия. Гибрид, как гусеница, может переползти тот порог, о который разбиваются автократии, - в силу того, что он такой мягкий, неопределенный, кольчатый и может имитировать практически любую форму. И вместо того, чтобы за кадровыми решениями Путина видеть сталинизм, разумнее увидеть за этим попытку системы избавиться от плохих управленцев, на которых нет больше денег. Их нужно заменить теми, кто, как кажется системе, дешевле и эффективнее. И это не воля какого-то конкретного человека. У системы есть свой коллективный разум: она хочет сохраниться. А поскольку это все-таки не демократия, и у нее нет ни нормальной ротации, ни кадровых лифтов, то новых управленцев она берет неподалеку.

Это не Сталин, который, когда занимался кадровыми перестановками, сопровождал это кровавой мясорубкой, да еще подводил под это публично декларируемую идеологическую платформу. А у нас даже кампания по борьбе с коррупцией толком не заявлена, все какие-то единичные случаи… То один губернатор вроде нехороший, то другой. А вот министр обороны вроде тоже был нехороший, но потом для него все кончилось благополучно. Это не диктатор железной рукой проводит свою политику. Это, цитируя Гоббса, «война всех против всех» в самом классическом виде: грызня кланов. И у верховного правителя задача одна - поддерживать баланс столько, сколько хватит сил.

Есть, кстати, большая полемика в западной политической науке - правильно ли мы делаем, что навязываем демократические институты странам третьего мира, не продлеваем ли мы этим жизнь их автократам? Потому что будь они чистыми автократами, которые врагов зашивают в мешок и кидают в Босфор, они бы уже пали жертвой восстания и переворота.

Мое мнение - печалиться не о чем. Может, коллективный Запад и продлевает жизнь автократам, но он делает их куда менее кровожадными и опасными для их собственных народов.

Идеологическая пустота - насколько она характерна для всех гибридов? Или это только в России так сложилось? И может ли у нас идеология появиться в виде «национальной идеи»?

И «так сложилось», и объективная необходимость. Поскольку цель гибридного режима - не завоевание мира, а всего лишь собственное выживание, то он не может позволить себе путы идеологии. Режим должен быть свободен и говорить нечто невнятное, чтобы в любой момент отползти назад или прыгнуть чуть вперед с целью самосохранения.

Посмотрите, например, на Турцию. Какая там идеология? Вроде бы, кемалистская, то есть светское государство. А вроде бы - и немножко исламистская. А была совсем исламистская, когда дружили с Гюленом, а потом с Гюленом разругались, но об исламе продолжили говорить… Поскольку простому народу это нравится, то надо быть толерантнее к религиозным общинам, - не так, как при Ататюрке… Но при этом пользоваться языком демократии, когда надо бороться с военным переворотом и собрать массовый митинг… Вот что такое прекрасная гибкость гибридов!

А то, что у нас постоянно возникают разговоры о необходимости сформулировать национальную идеологию, не означает, что мы к ней приблизились. В 2014 году, максимально турбулентном, у нас произошло максимальное приближение к официально декларируемой идеологической доктрине. Это была доктрина Русского мира и какого-то такого православного имперства. Но как только это стало влиять на действия власти (ведь если мы - православные имперцы, то мы должны присоединить к России Донбасс), данное направление было закрыто. Даже терминология исчезла.

Почему? Именно потому, что если ты исповедуешь некую идеологию, то она запрещает тебе делать ряд вещей (например, есть свинину и работать по пятницам), и она предписывает тебе делать ряд вещей (скажем, молиться пять раз в день). Если ты исповедуешь доктрину толерантности, прав человека, демократии, свободного рынка, то ты тоже обязан делать определенные вещи, а если делаешь противоположные вещи, например, поддерживаешь близкие отношения с теократическим авторитарным режимом, таким, как Саудовская Аравия, то в тебя начинают тыкать палкой и говорить: «Как же так, вы за права женщин и меньшинств, при этом ваши лучшие друзья в регионе - это те, кто побивает камнями за супружескую измену?!» Это тоже идеологическое ограничение! А гибриды стремятся к свободе от ограничений.

- Возможно ли перерождение гибридного режима в чистую автократию?

Если обратиться к Левицки и Вэю, то есть три фактора, которые направляют гибридные режимы на ту или иную дорогу. Первый - это leverage, т. е. влияние, которое оказывает на страну ее ближайший крупный торговый и финансовый партнер. Если этот партнер - демократия, то, соответственно, режим будет демократизироваться, а если диктатура, то он должен либо тоже стать диктатурой, либо развалиться, стать failed state. Второй фактор - это linkage, то есть вовлеченность. Это то, насколько режим изолирован - или, наоборот, втянут в отношения со всем остальным миром. И третий - это внутренняя организационная структура. Это то, насколько режим строит у себя демократические институты, даже если они не совсем работают. Чем больше он их построил - тем больше шансов демократизироваться. И это то, насколько у него эффективный правоохранительный и репрессивный аппараты. Они будут гнуть режим в авторитарном направлении.

На практике довольно мало случаев, когда гибрид преобразуется в тиранию. Лично я такое пока вижу только в Белоруссии. Но в основном не для того гибриды становятся гибридами, чтобы обменять это счастливое существование на тоталитарную крепость. Потому что они для того все имитируют, чтобы ездить в развитые страны, чтобы торговать и получать товары… Они не хотят обратно. Они чувствуют угрозу. А концентрация власти, при всей ее соблазнительности, ведет к тому, что ты становишься легкой жертвой либо переворота, либо массовых волнений. После чего наступает этап failed state, но это уже другая история.

Посмотрите на Турцию, переживающую сильную турбулентность. У нас ждут, что она превратится в диктатуру Эрдогана. А я думаю, что этого не будет. Есть ряд научных работ о том, как перевороты (в том числе неудачные) приводят, как ни парадоксально, к последующей демократизации режима. Потому что тот, кому они угрожают, чтобы удержаться у власти, вынужден опираться на какие-то другие кланы и страты, нежели те, которые взбунтовались против него. То есть он так или иначе вынужден делиться с кем-то властью. Этот конкурентный авторитаризм может пульсировать. Он может подмораживаться, а потом демократизироваться, но сохранять при этом свои базовые свойства: имитационность демократических процедур, отсутствие истинной концентрации власти, экономических ресурсов и отсутствие серьезной машины репрессий.

- Значит ли это, что репрессии - на уровне Брежнева, а не Сталина - более невозможны?

Реалии делают их ненужными. Чтобы запугать общество, достаточно одного показательного процесса, который покажут все телеканалы и про который напишут все СМИ и социальные сети. Кроме того, промежуточные автократии, в отличие от тоталитарных структур прошлого, не стремятся удержать недовольных граждан - они никогда не ограничивают выезд за границу. Они запугивают ту часть общества, которой одновременно говорят: «А, валите! Без вас будет спокойнее!» В Турции то же самое происходит…

- Ну да, нобелевский лауреат Орхан Памук уехал в Америку…

Совершенно верно. Это же достаточно свободная экономика. Значит, деньги можно удаленно зарабатывать. А раз так, то зачем жить в неуютной стране, где происходят неприятные вещи? Вот почему нынешние режимы не устраивают у себя кровавую баню. Слава богу - и это вообще показатель политического прогресса. В мире уровень насилия, как известно, вообще снижается…

Про снижение насилия в мире пишет Стивен Пинкер в The Better Angels of our Nature, у нас на том же настаивает Акоп Назаретян, автор теории техно-гуманитарного баланса…

Да. И все то, чему мы сейчас ужасаемся, те же события в Сирии, в терминах Второй мировой войны - просто день, когда ничего не случилось. Но поскольку благодаря «Ютьюбу» и телевизору мы все это видим крупным планом, то нам оно ужасающе наглядно представляется…

А с точки зрения насилия гораздо большую опасность представляют как раз failed states. Посмотрим на распад Югославии, на ту же Сирию, на агонию в тех африканских странах, где распад начинается… И посмотрим, что сейчас будет в Венесуэле: с точки зрения ученого, это очень интересно. Венесуэла приближается к порогу failed state. Я надеюсь, что окружение из стран более, скажем так, удачливых, чем она сама, и нахождение в зоне интересов Соединенных Штатов спасет ее от большой беды.

- Угроза failed state реальна для России?

Пока нет. Венесуэлу связывала как раз некоторая идеологичность. Там была идея Симона Боливара, идея народного социализма - соответственно, венесуэльцы были вынуждены проводить определенную политику, которая привела их к сегодняшнему результату. Ограничивать конкуренцию, цены, раздавать гражданам деньги и товары, бороться со спекуляцией… Вот эта страшная левизна - в благословенном климате, в невоюющей стране - привела к тому, что Венесуэла ухитрилась устроить у себя голод. Ни климат, ни ресурсы не имеют такого значения, как политические институты. Они способны устроить рай и ад в любой точке Земли.

Так вот: нам failed state не грозит, потому что у нас более многоукладная экономика, корыстная правящая элита, которая не хочет никаких ограничений, - соответственно, я не вижу причин для венесуэльского сценария.

- В чем страновая специфика России?

Если мы посмотрим на списки гибридов, которые все исследователи составляют, - у Левицки и Вэя их 35, у Барбары Геддес 128, у кого-то их вообще под 150, - возникает ощущение, что значение для таких стран имеет только одна вещь. Если они расположены в Латинской Америке или Восточной Европе, то будут демократизироваться. А если в Африке или на постсоветском пространстве - то, скорее всего, стагнировать и разваливаться.

Проблема России в том, что она сама себе является значимым партнером. Она настолько велика, что влияет на пространство вокруг себя - и одновременно подвержена ему же. Как Китай. В политологии недемократическая страна, которая вовлекает в свою орбиту другие страны, толкая их по авторитарному пути, называется «черным рыцарем». Так вот, Россия - сама себе «черный рыцарь». И это одна из ее особенностей. Мы как бы и сами трансформируемся, и на других желаем влиять - и влияем.

У нас есть все предпосылки для демократического развития. Костяк нашей конституционной системы, несмотря на изменения последних лет, достаточно здоровый. У нас есть институты, подобные институтам развитых стран, и не все из них являются декорацией. У нас в основном городское население. У нас отсутствует так называемый демографический навес - большая молодежная страта, которая ассоциируется в демографии с высоким уровнем насилия. У нас основная страта - это возраст 40+. Что говорит в пользу мирной жизни и поступательного развития. Но, правда, это же не дает нам сильно прогрессировать и модернизироваться.

Впрочем, я не уверена, что мы хотим прогрессировать скачками. Надо помнить, что тоталитарные модели часто именно прогрессистские и модернизационные. Они тащат всех силком в светлое будущее. Уникальность нашей ситуации в том, что, кажется, руку протяни - и дотянешься до здорового развития. Что буквально полтора оборота недокрученных остается в системе, чтобы стать если не сияющим градом на холме, то вполне работающей административной машиной. Но этих полутора оборотов каждый раз и не хватает.

Я думаю, что Россия будет эволюционировать как под влиянием общественного запроса, так и под давлением обстоятельств. Те административные телодвижения, которые мы наблюдаем, - это тоже ответ на давление. Система отвечает, как может. И с коррупцией пытается как-то бороться. И заменять управленцев. И по одежке протягивать ножки, потому что денег стало меньше. Система чувствует леденящее дыхание кризиса и реальности.

- Как гибридные режимы решают проблему передачи власти?

Это их роковая проблема, Кощеева игла. Все их сложности концентрируются вокруг этого. Нет у гибридов легального механизма передачи власти! Если бы он был, они были бы демократиями. Они решают эту проблему кто во что горазд. Наиболее находчивые - те, где имеются доминирующие партии. Например, Мексика. Правящая партия выигрывает выборы раз за разом, а внутри выращивает свою элиту и передает постепенно власть новым поколениям функционеров, прошедших, тем не менее, некоторую выборную тренировку. Это немножко вариант КПСС, но без фанатизма. При этом другие партии тоже существуют, и они какие-то доли тоже могут выигрывать. Этот партийный механизм позволяет режиму сохраняться практически бесконечно, и если есть секрет долголетия, то он в этом.

Наиболее ломкие из режимов - персоналистские. Они концентрируют власть в руках одного человека и его ближайшего окружения, а дальше начинаются мучения: наследник, преемник… Дети есть - детей нет… А преемника нельзя предъявлять слишком рано, чтобы его не сожрали другие, надо сохранять интригу. А пока ты ее сохраняешь, уставшие ждать элиты могут тебя самого стукнуть по лбу табакеркой… Это придает гибридам неустойчивость, которой они всеми силами стремятся избежать, но неизбежно именно к ней приходят.

- Является ли врожденным свойством гибридных режимов заигрывание с религией? Эдакая клерикальная конкиста?

Хороший вопрос! Это общемировая тенденция - такая легкая контрреформация после эпохи Просвещения, эпохи культа науки… Но, может быть, причина немножко в другом, если говорить о гибридах. Их уязвимое место - это действительно сомнительная легитимность. Они стремятся к легитимности процедурного типа, о чем мы уже говорили, но до конца не могут ее достигнуть, потому что выборы у них обычно фальсифицируются, пресса несвободна, открытой политической дискуссии не существует. Поэтому они всегда чувствуют, что сидят немного не по правде. И они стараются добирать эту недостающую легитимность другими инструментами.

Например, лидеры стараются изобразить из себя харизматиков. Вот покойный Чавес этим занимался. У нашего лидера это тоже немножко присутствует. «Да, выборы у меня странноватые, зато я, как гоголевский городничий говорил, в церковь хожу каждое воскресенье. Зато я наследник традиций!» В этом есть, конечно, элемент имитации, но это и попытка дополнить свою недостаточную легитимность.

Как гибридные государства реагируют на постиндустриальную эру, на переход к экономике человеческого капитала?

Понимаете, теория гибридных режимов говорит о политической структуре, не об экономической. Все гибриды предполагают рыночную экономику. Она может быть сильно огосударствлена, она может несправедливым образом раздаваться друзьям правителя, - но тем не менее там нет полного монополизма и полного огосударствления. Ни в одной из этих стран нет экономики советского типа. Соответственно, возможности для адаптации у них есть и в экономической сфере тоже. Но поскольку они боятся будущего и очень хотят остановить время (а еще лучше - чуть-чуть повернуть его назад), то им легче отстать. Особенно на этом повороте, который, похоже, сейчас делает человечество. Они стремятся контролировать конкуренцию и публичный дискурс, они не доверяют креативному классу, они предпочитают опираться на более отсталые и менее образованные слои. Кроме того, они все верят в игру с нулевой суммой…

- То есть не верят в общий выигрыш…

Да, не верят в win-win, в кооперацию - и они молятся на ресурсы. Все это готовит их на роль идеальной жертвы XXI века. Это не воображаемые опасения по поводу появления нового Сталина - меня раздражают эти разговоры, потому что они уводят от реальной угрозы. Наша реальная угроза - это стагнация и отставание. Реальная угроза - что нам в будущем достанется жалкое место, потому что даже привычная роль поставщика ресурсов опустится еще на пару позиций. Поскольку ресурсы уже не будут в такой степени нужны. И чем ловить Сталина под кроватью, лучше об этом задуматься. Хотя как об этом задумываться, если система вообще не настроена на то, чтобы говорить о будущем!

- И в завершение: какие варианты есть внутри этой системы у тех, кто думает?

Хорошая новость - гибриды не самоизолируются, не закрывают границы, так что уехать всегда можно. Еще одна хорошая новость - что мир стал единым и прозрачным, поэтому отъезд не имеет того рокового смысла, какой имела эмиграция в 1970-е или 1980-е. Как уехал, так и приехал. И как только трещины по льду пойдут, уехавшие вернутся обратно. Это не относится, вероятно, к генетикам и музыкантам - это скорее относится к людям, которые уехали по социальным и политическим причинам и имеют публичные амбиции. Их вообще полноценными эмигрантами назвать трудно.

Если же вы остаетесь, то надо понимать, что если лично по вам репрессии ударили, то вам не легче оттого, что они немассовы. Совет не участвовать в политической жизни, а изучать, скажем, санскрит, мне не представляется разумным. Во-первых, если вы так будете себя вести, то непонятно, почему вы не уезжаете в страну, где говорят на санскрите. Во-вторых, это не даст никаких преимуществ в момент трансформации режима. А моменты такие, как показывают научные данные, наступают.

Я бы посоветовала держаться в рамках закона. Это довольно трудно, потому что правовая база гибридных режимов обычно нестабильна, они любят менять законы и переписывать их под себя. Но я бы не советовала никому действовать революционными методами, уходить в подполье и создавать боевые организации. Вы сделаете себя уязвимым, а толку не добьетесь. Пользуйтесь преимуществами гибридов! Это преимущество в том, что они много что вынуждены имитировать. Они держатся за бумажку - и вы за бумажку. Они говорят: «Идите в суд!» - и вы идите в суд.

К тому же гибриды, в отличие от тоталитарных режимов, не уничтожают всякую гражданскую активность. Пользуйтесь этим, объединяйтесь друг с другом, участвуйте в деятельности общественных организаций. Да, борьба с НКО под видом борьбы с иностранными агентами - это такая привычная вещь. За последние 10 лет десятки режимов нашего типа приняли у себя подобное законодательство. Они все боятся гражданской кооперации, но совсем уничтожить они ее не могут. Они сами ее имитируют, создают то, что называется GONGO - Government-organized non-governmental organizations, «организованные государством негосударственные организации». Совсем ее убить у них нет ни возможностей, ни желания. Пользуйтесь этим! Совместная деятельность дает огромные силы.

На самом деле любая проблема в противодействии с государственной машиной решается при помощи трех ключей: организация, публичность и юридическая помощь. Если вы связаны с другими людьми, которые хотят того же, что и вы, и готовы действовать, если у вас есть выходы на СМИ (а в эпоху социальных сетей каждый сам себе СМИ), и если вы юрист или у вас есть возможность получить юридическую помощь, а ее тоже дают разные НКО, - то вы можете отстаивать свои права и интересы. Мировой опыт показывает, что это вполне реальные вещи.

– Сейчас отовсюду раздаются призывы работать с молодежью. Как работать – никто не знает, никто толком не понимает, кто они и что с ними делать. Как видите современную молодежь вы?

– Представление о том, что молодежь – это некие проводники в будущее, это наш завтрашний день, поэтому кто с ними договорится, тот и будет его бенефициаром и хозяином, кажется основанным на некоем неизменном ходе вещей. «Младенца ль милого ласкаю, уже я думаю: прости! Тебе я место уступаю: мне время тлеть, тебе цвести». Но на нынешнем историческом этапе эти, казалось бы, неизбывные истины подвергаются некоторой коррекции.

Во-первых, наша с вами молодежная страта немногочисленна : это плоды демографической ямы 90-х, которая, в свою очередь, стала наследницей предыдущего демографического провала Второй мировой войны. Если посмотреть на нашу с вами демографическую пирамиду, видны эти повторяющиеся вмятины – нерожденные дети мертвецов. Эта яма немножко сглаживается с течением лет и будет сглаживаться дальше, если дальнейшее наше историческое развитие пойдет без катастроф, но она есть.

Во-вторых, представление о смене поколений устаревает. Есть такой рассказ у Киплинга – «Поправка маленького Тода», из сборника его рассказов о британской Индии. Там рассказывается, как маленький мальчик забрел на заседание законодательного совета, на котором сидели британские администраторы, и там пересказал возражения своих индийских слуг по поводу предлагаемого закона, по которому перезаключать договор об аренде земли нужно было бы каждые пять лет, а не пятнадцать, как раньше. Они сводились к тому, что за пятнадцать лет человек вырастает и становится мужчиной, рождается его сын, еще через пятнадцать этот сын уже мужчина, а отец уже умер, земля переходит к следующему работнику. Если перезаключать эти договоры каждые пять лет, это лишние расходы, суматоха и деньги на всякие пошлины и марки.

В традиционном обществе с низкой продолжительностью жизни смена поколений идет очень быстро – как раз за пятнадцать лет. Мы сейчас ориентируемся на двадцать пять лет, но ситуация меняется: продолжительность жизни увеличивается. Соответственно, увеличивается и срок активной жизни, и удлиняется срок детства. Я не ожидаю, что через двадцать пять лет у меня наступит «возраст дожития», как это деликатно называет наш Пенсионный фонд, а мои дети будут отцами и матерями семейств и главами домохозяйств. Скорее всего, я еще буду работать, а мои дети, возможно, будут еще учиться, искать себя, у них не будет своих семей и детей, они еще будут молодежью.

Смена поколений очень сильно замедлилась, поэтому с чисто прикладной точки зрения, если вы хотите политической власти и влияния, то работайте с теми, кому сорок. Их много – это многочисленное поколение, дети «советских беби-бумеров», они уже давно на социальной сцене и еще лет тридцать будут проявлять себя социально, экономически и политически. С этой точки зрения молодежь можно немножко оставить в покое.

Тем не менее, пока мы еще не достигли биологического бессмертия, которое нам недавно обещал Алексей Кудрин в перспективе 10-12 лет (правда, не в России), поколения все же сменяются. В связи с этим мне представляется важным исследование поколенческих ценностей, семейных отношений, стилей родительства, гендерного контракта и его изменений.

Когда говоришь «молодежь», «дети и родители», каждый подразумевает что-то свое. Надо помнить, что поколение миллениалов – это поколение людей, которые достигли возраста ранней социальной зрелости к смене тысячелетий. То есть это родившиеся в конце 70-х – начале 80-х. Нынешние двадцатилетние – это так называемые центениалы, поколение Z. Эти два поколения различаются между собой. Полезно помнить, что у человека 45 лет вполне может быть ребенок 20 лет – это социальная норма. Поэтому когда мы говорим «родители», мы не должны представлять себе каких-то седобородых старцев, мы должны представлять молодых людей в диапазоне от 40 до 55.

У нас сейчас на социальной сцене активны три демографические страты. Люди 60+, рожденные в 50-е, занимают верхние этажи управленческой пирамиды. Есть поколение 40+, их дети, родившиеся в 70-е. И есть поколение новое, которое и есть молодежь, – родившиеся в 90-е и позже.

С точки зрения демографической статистики, наш с вами демографический провал завершается в середине двухтысячных. С 2004-го по 2014-й была зафиксирована высокая рождаемость. Это два кирпича в основании нашей демографической пирамиды: те, кому сейчас от 0 до 5, и те, кому от 5 до 10. Когда они войдут в возраст социальной активности, наступит интересный момент. Хотите готовиться к политическому будущему – сейчас работайте с сорокалетними, а через десять лет ждите новых двадцатилетних, их будет много.

Хотите власти – имейте организацию

Поскольку я политолог, любая демография и поколенческие ценности меня волнуют ровно настолько, насколько они отражаются на политических процессах и политическом поведении. Когда мы говорим о политических процессах, простое количество участников мало что значит. Оно важно, потому что это голосующие, но с точки зрения влияния на политические процессы важно не число по головам, а организованность структуры. Это общий закон, он не знает исключений.

Неорганизованное в политическом пространстве не имеет субъектности, организованное – имеет. Власть всегда принадлежит организованному меньшинству, но вместо того, чтобы печалиться по поводу этого железного закона об олигархии (как это научно называется), организуйтесь – и вы тоже будете обладать властью. Власть – это не игла в яйце, ее можно найти во всех социальных отношениях: в семье, в экономическом обмене, в производстве, в творчестве. Хотите власти – имейте организацию.

Молодежи сейчас мало, но, учитывая, что наша цивилизация в целом ценит молодость и считает будущее и новое позитивными маркерами, участие молодых людей в любом процессе повышает его цену. Если у вас одни пенсионеры, считается, что вы люди вчерашнего дня.

На самом же деле, если вы сможете привлечь голоса и энергию пенсионеров, они долго будут служить вам политическим топливом для ваших нужд и целей. С молодежью как в игре «Скрабл»: если вы на эту клеточку сумели поставить свою буковку, то цена вашего хода сразу удесятеряется.

Где конфликт поколений?

– На телевидении с некоторой паникой понимают, что потеряли молодежную аудиторию, она ушла в неконтролируемые социальные сети. При этом достаточно много молодых людей вообще отказывается от социальных сетей и активного присутствия в интернете. Где они, что они собой представляют?

– Насчет паники вы очень правы. Она охватывает административную машину – может быть, пока еще с недостаточной силой. Когда они или от их имени говорят о том, что «мы потеряли молодежь», что молодежь телевизор не смотрит, или власти не уважает, или на выборы не ходит, или еще что-то не хочет делать, то молодежь тут – всего лишь псевдоним завтрашнего дня. На самом деле у тех, кто наверху, проблемы не с молодежью, а со следующим поколением, с их собственными детьми. Они их по привычке называют молодежью, а это уже давно не молодежь. Это люди в расцвете социальной зрелости, и они лишены доступа к принятию решений и политическому представительству.

Сейчас все исследования межпоколенческих и семейных отношений показывают нам интересную штуку. Мы привыкли считать, что конфликт поколений – это вещь, заложенная природой: дети всегда бунтуют против отцов, так уж жизнь устроена. Мы не отдаем себе отчет, до какой степени конкретные социально-исторические условия способны этот конфликт сгладить либо обострить.

Мы сейчас будем говорить об очень больших общностях, внутри которых будет много исключений, поэтому не пытайтесь проецировать эти наблюдения на свои семьи. В самом общем виде картина у нас следующая: люди, рожденные в 50-е годы, очень своеобразно выполняли свою супружескую и родительскую функцию. У этого поколения есть свои особые характеристики: самый высокий уровень разводов и абортов, модус этих разводов и модель последующих отношений родителей с детьми, специфическое половое поведение 70-х и 80-х. Мы не будем сейчас уходить в причины, не будем никого обвинять или оправдывать, просто зафиксируем этот социологический факт.

Это поколение было сорокалетним к распаду Советского Союза. Часть восприняла это событие как величайшую политическую катастрофу, часть – как открывшееся великое окно возможностей, это сейчас не важно.

Важно, что этика и эстетика, политика и экономика 90-х во многом стала отражением представлений о жизни именно этого поколения. Когда говорят, что мы выстроили капитализм по книге «Незнайка на луне» и по карикатурам в «Крокодиле», изображавшим капиталистическое общество, а отношения Церкви и государства – по перевернутым наоборот атеистическим брошюркам и Емельяну Ярославскому, надо иметь в виду, что те, кто строил все это, были воспитаны по-советски.

Поколение рожденных в 50-е – вершина советского воспитания, они прошли полный курс идеологической индоктринации: от детского сада до высшей школы. Война отрезала навсегда память о прежней России, просто физически убив всех, кто мог что-то помнить, а послевоенное поколение стало продуктом советской власти.

Их отношения с собственными детьми, скажем аккуратно, склонны быть сложными. Именно в их случае конфликт поколений проявляется максимально остро. Женщины и в меньшей степени мужчины 40+ – основная клиентура психологов и психотерапевтов, и их запрос – исправление травм из детства. В поколении рожденных в 50-е конфликт поколений проявляется максимально остро.

Обычно считается, что сорока- и пятидесятилетние обижены отсутствием социального и карьерного лифта: дети генералов доросли до генеральских должностей, а ротации не происходит. Но дело не только в этом. Очень часто конфликт обусловлен тем, что дети представителей этого поколения выросли в распавшихся семьях с очень специфическими отношениями между отцом и матерью. Это дети советских женщин с их особым пониманием своей роли, своих обязанностей, своих прав по отношению к детям и по отношению к действующим и бывшим мужьям.

Дети поколения 50-х уже имеют своих детей. И вот между «детьми» и «внуками» нет конфликта поколений, причем такая тенденция фиксируется не только у нас. Сглаживание конфликта поколений между центениалами и их родителями отмечается везде. Это довольно уникальная ситуация с точки зрения антропологии.

Более всего обращает на себя внимание исследователей то, что дети и родители говорят друг о друге с нежностью и уважением. Это кажется самой естественной вещью на свете – кто ж не любит своих детей, и родителей принято тоже любить. Но в середине двухтысячных картина была противоположной.

Я помню, как читала в «Живом журнале» закрытые женские сообщества, и у меня возникло жуткое чувство, что я среди своих сверстников, а на тот момент мне было тридцать, вообще одна со своими родителями разговариваю. Люди находились в жутком конфликте с родителями: либо вообще не общались, либо ненавидели друг друга, даже телефонные разговоры заканчивались истериками, слезами и бросанием трубки. Мне лично это было дико.

– Типичная история.

– А вот на следующем демографическом шаге это уже не типичная история. Большинство поколенческих исследований носит маркетинговый характер: понятно, что компании хотят узнать, кому как продавать товары и услуги. Тем не менее, мы, политологи, можем много интересного из них извлечь. В исследовании, которое недавно проводилось для Сбербанка, есть такой интересный момент: одна из немногих претензий, которую дети предъявляют к родителям – что те не говорят, как жить, не дают установок.

– Слишком много было установок у них самих?

– Может, было много установок у них самих, может быть, они чувствуют, что время меняется слишком быстро. Родители, в свою очередь, говорят: «Я не знаю, как надо, они, может быть, лучше моего знают». Обычно о том, что впервые в истории человечества следующее поколение знает больше, чем предыдущее, пишут в исследованиях, касающихся цифровой грамотности и сетевого бытия. Обучение идет в обратном порядке, и это, мягко говоря, взрыв мозга, потому что вся наша культура построена на том, что предшествующее поколение передает свой опыт следующему.

Такая передача опыта характерна прежде всего для аграрного общества, где инноваций практически нет, а опыт важнее, чем творчество. После того, как начались последовательные волны промышленных революций, а великие географические открытия расширили горизонты человечества, уже возникала ситуация, когда следующее поколение лучше ориентируется в изменившихся условиях, чем предыдущее.

Но обычно за то время, когда условия жизни менялись, эти новые поколения сами успевали стать взрослыми и родителями. На таком коротком временном отрезке это явление наблюдается впервые. Это очень интересный, новый и мало на что похожий феномен.

Невротическое стремление быстро-быстро напихать в ребенка умения и навыки с тем, чтобы он был подготовлен к жизни, сменилось ощущением, что нельзя в него ничего инсталлировать, потому что мы не знаем, как изменится мир завтра.

Идея, что до 21 года ты учишься всему, что ты должен знать, а дальше только работаешь на этом топливе, уже выглядит утопичной.

С одной стороны, время бежит быстро, а с другой – торопиться некуда: все понимают, что ты будешь обучаться бесконечно, повышая квалификацию или получая новую специальность. От этого понимания возникает желание не тратить совместные с ребенком годы жизни на то, чтобы впихивать в него насильно, как в гуся для фуа-гра, ценные знания и в процессе портить отношения, а лучше дать ему запас любви, чувство собственной ценности и принятия, которые останутся с ним.

Я сейчас не говорю, что это рациональная или выигрышная стратегия: те, кто получил лучшее образование в молодости, все равно имеют преимущество – не оттого, что они узнали про таблицу Менделеева, а оттого, что у них больше нейронных связей в голове образовалось в процессе узнавания таблицы Менделеева, поэтому их мозг лучше приспособлен к дальнейшему обучению.

Я сейчас говорю лишь о том, что у людей возникает некое ощущение, что главное – это все-таки отношения, любовь. Вот я даю своему ребенку уверенность, принятие – а за этим стоит ощущение, что дрессировка, которую давали родители предыдущего поколения, уже не выглядит такой уж ценной.

Когда находящиеся при власти говорят о молодежи, которую они упустили, они говорят не о молодежи. Они упустили своих детей. Эта формулировка справедлива для значительного количества людей этого возраста, но слава Богу, не для всех – человеческая природа берет свое.

– Упущенные дети – это кто?

– Это те, кого родили люди поколения 50-х годов.

Если мы говорим о молодежных протестах, то это не протесты двадцатилетних против своих родителей. Поколения двадцатилетних детей и их родителей объединяют общие ценности, основная из которых – это справедливость. Их протест проявляется по-разному, в зависимости от возраста.

Сорокалетние и более старшие склоняются к протестам законными методами, и это хорошо и эффективно. Эти люди записываются наблюдателями, подают заявления в суды, пишут жалобы, искусно стравливают одно ведомство с другим, чтобы получить желаемое, организуют структуры, которые защищают права заключенных, женщин, детей, больных, кого угодно. Они успешны в этой деятельности. Протест «внуков» в силу их возраста носит более хаотичный характер.

Вопреки тому, что любят говорить о русском народе, уровень толерантности к насилию у нас низкий, в том числе к государственному насилию. У нас, может, и любят поговорить про Сталина, которого на вас нет, но как только начинаются реальные проявления государственного насилия, это мало кому нравится. Еще точнее, те, кому это не нравится, гораздо организованней и артикулированней тех, кому норм.

Асексуальность – новый тренд, а уровень насилия снижается

– Вы начали говорить про мораль и ценности молодежи. Складывается противоречивая картина: с одной стороны, молодые люди снимают всякие жестокости на видео и выкладывают в YouTube, с другой – очень много новостей, где какой-то старшеклассник кого-то спас.

– Часто цитируют надпись внутри одной из египетских пирамид, что нынешняя молодежь не хочет работать, не чтит богов, старших, хочет только развлекаться и так далее. Переживание по поводу низкого морального облика молодежи и вообще по поводу большего по сравнению со вчерашним разврата – это тоже один из традиционных социальных механизмов передачи опыта. Интересно, что в нынешний исторический момент это утверждение наиболее далеко от истины.

Все те данные, которые мы имеем, причем как американские, так и российские, говорят о том, что все дальше и дальше отодвигается вовлечение молодежи в те практики, которые раньше считались маркерами взросления.

Люди все позже пробуют алкоголь, все позже начинают курить или не начинают вовсе, все позже начинают половую жизнь. Поколение Z вообще гораздо меньше интересуется сексуальной тематикой, чем любое предыдущее. Асексуальность – это новый тренд, и он будет только развиваться.

Все исследования свидетельствуют о том, что нынешняя молодежь – самое правильное из всех поколений, какие только можно себе представить.

Все исследования свидетельствуют о том, что нынешняя молодежь – самое правильное из всех поколений, какие только можно себе представить.

Вырастая, люди забывали об этом, понятие о насилии было размыто, толерантность к насилию была гораздо выше. Считалось, что все мальчики дерутся, это нормально и правильно. Сейчас кто-нибудь так считает? – нет. Следует ли из этого, что мальчики больше никогда не дерутся? Нет, не следует, но отношение изменилось, и это влияет на поведение.

Мы присутствуем при очень медленном отмирании инициационных практик, которые предполагали, что в возрасте полового созревания весь пул молодежи подвергается чему-то, что переживают не все. Кто-то отсеялся, а тот, кто пережил, – уже с боевыми шрамами входит в состав племени и считается полноценным охотником, добытчиком, имеет право на секс, имущество и автономию. Эти практики очень глубоко укоренены в нашем сознании, это сюжет значительного числа волшебных сказок и большинства художественных произведений о взрослении.

Сейчас для того, чтобы стать мужчиной, ты уже не должен убить себе подобного. Постепенно уходят и ситуации, когда тебя должны бить, и ты должен это пережить, или ты должен побить кого-то и, соответственно, пережить это. Мы сейчас не будем говорить, какими будут последствия и чем эти практики будут заменены, просто фиксируем этот факт.

Толерантность к насилию у нас все ниже и ниже, поэтому факты, на которые раньше никто не обращал внимания, становятся предметом обсуждения и возмущения – к тому же благодаря техническим средствам все запечатлевается и публикуется.

Возникает впечатление, что в мире чудовищная жестокость – девочки побили другую девочку и выложили съемку в интернет. Да назовите мне класс, в котором девочки или мальчики не били другую девочку или мальчика! Просто телефонов с камерой раньше ни у кого не было.

Мы еще не осознаем масштабы снижения насилия, мы просто его наблюдаем. Вообще, глобальное снижение преступности, great crime drop – это одна из загадок, над которыми бьются представители всех общественных наук сразу.

Почему люди перестали совершать преступления? Среди попыток объяснения этого феномена есть довольно экзотические, типа улучшения качества бензина и снижения количества свинца в выхлопах. Свинец, как известно, повышает агрессию.

Американская версия: поколение преступников просто не родилось, потому что тридцать лет назад неблагополучным слоям стала доступна контрацепция.

Не улучшилась статистика только по двум видам преступлений: это киберпреступления и почему-то кражи мобильных телефонов. Количество случаев уличного хулиганства снизилось очень сильно, и одна из причин, которые называют, – компьютерные игры.

Компьютерные игры вообще нас всех спасут: это и новые рабочие места, и симулякры войны для молодых людей. Как социуму обойтись без войны, когда для всех предыдущих поколений человечества это было основное занятие элиты, способ решения политических конфликтов, способ экономического продвижения? Чем заниматься политической верхушке, если войну отменили?

Исследования показывают, что молодежь все больше интересуется едой. Вы обратили внимание, как много мальчиков и девочек учатся готовить?

– Если раньше «в кулинарный техникум пойдешь» было страшным проклятием, то сейчас наоборот.

– Это чудная, творческая и очень востребованная профессия, где нас еще некоторое время не заменят роботы. Сейчас, выбирая профессию, нужно задавать себе вопрос: это может делать робот? Если может – не занимайтесь этим.

– Шеф-повар – это же вообще одна из самых высокооплачиваемых профессий!

– Это и новые звезды. Никто больше не хочет смотреть на рок-музыкантов, употребляющих наркотики. Все хотят смотреть на Джейми Оливера, который что-то там готовит в обществе своих пятерых детей.

Отсутствие мотивации будет социальным преимуществом

– При этом часто говорят, что у современной молодежи достаточно низкий уровень мотивации. Я сама чувствую, что не могу сказать своим детям: «Учись хорошо – будет у тебя все хорошо, иначе в дворники пойдешь». Я понимаю, что сегодня люди, которые не закончили даже десять классов, совершенно прекрасно устроены и все у них хорошо.

– Отсутствие мотивации может стать прекрасным и очень актуальным свойством для того поколения, которому предстоит жить в экономике пост-дефицита и, возможно, пост-труда.

Представьте себе, что автоматизация производства дала нам чрезвычайное удешевление всего того, за что убивались люди предыдущих поколений: мебели, бытовой техники, автомобилей, одежды, других материальных предметов. Что, действительно, после экономики владения наступает экономика пользования. Что наши потомки будут смотреть на нас с нежной жалостью за то, что мы стремились приобрести куски собственности и таскали их за собой.

Может быть, утром дроны по предварительному заказу будут доставлять к их двери капсулы с одеждой, а вечером забирать. У них не будет собственности, жилье будет съемным. Объективно они будут беднее нас, но их уровень жизни будет выше.

Это кажется парадоксом, пока мы не попробуем оглянуться на какой-нибудь предыдущий исторический период и взять для удобства сравнения уровень потребления и уровень жизни тогдашней элиты.

У аристократии были бриллиантовые тиары и дворцы, которых у нас нет, но при этом у них не было возможности лечить зубы, они умирали рано и страшной смертью, их дети мерли, как мухи, они физически безумно страдали, жили в дискомфорте, в холодных помещениях со сквозняками, у них не было канализации и водопровода, им было трудно помыться – в общем, каким бы ты ни был выдающимся царем, графом или герцогом, с нашей точки зрения твой уровень жизни и комфорта был чудовищно низким.

Если этот процесс будет продолжаться, если он даст те результаты, которые нам сейчас описывают футурологи экономической направленности, то отсутствие мотивации бежать за ускользающим долларом или убегающим рублем с целью поймать его и обеспечить себе жизнь – это будет очень хорошо.

Отсутствие такой мотивации будет социальным преимуществом, потому что человеку будет нужна мотивация иного типа: мотивация к самореализации, к проявлению своей уникальности, того в себе, что не может заменить робот.

Труд в нашем сегодняшнем представлении станет никому не нужен, потому что от твоего труда только экологическая ситуация ухудшится, а вот от твоего творчества будет прибавочная стоимость и дальнейший прогресс человечества.

Если выражаться менее возвышенно, отсутствие мотивации – чрезвычайно ценное качество для людей, которым предстоит жить в обществе, где их работа не нужна. Для того чтобы они не чувствовали себя выброшенными из социума и никому не нужными, у них должна быть другая психология, другое устройство головы. Они не должны считать получение фишечек целью своих усилий. Они должны спокойно относиться к осязаемым достижениям, к должностям, наградам, деньгам – собственно говоря, к внешним признакам статуса.

Мы видим, как человечество потихонечку к этому идет. Смотреть всегда надо на Первый мир и его передовые отряды, потому что они задают нормы, которые потом будут всеобщими. Там мы видим пятьдесят серых толстовок Цукерберга, скандинавизацию поведения элит, показную скромность и смерть того демонстративного потребления, которое в свое время принесла с собой буржуазия, когда стала правящим классом.

Хороший человек – это профессия

Возникает проблема нового века: как и чем занять людей, чья работа не нужна. Кажется, что жизнь с гарантированным гражданским доходом, когда работать не надо, будет прекрасной мечтой, но на самом деле человек от этого болеет и умирает. Исследования показывают, что у лишившихся работы людей процесс саморазрушения начинается гораздо раньше, чем наступает материальная нужда.

Человек должен быть включен в социум, ему нужно признание, ему нужно ощущать себя важным и полезным, делающим нечто ценное, ему нужны смыслы. Если дать ему деньги и сказать: «А теперь иди и ничего не делай», – он начнет болеть, чахнуть и разрушать себя.

Известный экономист Роберт Скидельски, бывший член британского парламента, сказал следующее: одна из задач новой эпохи – научить всех жить так, как раньше жила только аристократия, и при этом не сойти с ума. Кажется, что это вообще не проблема, но на самом деле это очень большая проблема.

Решаться она будет тем поколением, которое, слава Богу, равнодушно к цацкам и понтам, которое наконец скинет это ярмо со своей души, которое сейчас уже говорит, что главная ценность – это семья, что создание семьи – это большее достижение, чем карьерный успех, что главное – это отношения, которое ценит коммуникативные навыки.

Это очень правильно, потому что пресловутая эффективность есть у робота, человеку она становится нужна все меньше и меньше. Помните, было такое советское выражение: «хороший человек – это не профессия»?

Сейчас мы приходим к обществу, в котором другой профессии нет: есть только профессия хорошего человека, а все остальные могут быть автоматизированы.

Сейчас мы приходим к обществу, в котором другой профессии нет: есть только профессия хорошего человека, а все остальные могут быть автоматизированы.

От человека требуется коммуницировать с другими людьми, создавать и поддерживать отношения, организовывать людей. На первый план выходят менеджерские качества, но не в смысле выжать максимум из работника, а в смысле поддержать совместную работу, сделать ее радостной и удовлетворяющей тех, кто в нее вовлечен.

Это становится чрезвычайно ценным, и в этом смысле новое поколение выглядит очень перспективно. Вообще, кто общается с двадцатилетними, тот в большом восторге от них, я как преподаватель могу это подтвердить.

Ценность семьи будет только расти

Происходит размывание границ «мужского» рабочего и «женского» домашнего пространства. Повышение ценности семьи и семейных отношений привело к тому, что женщины не захотели бросать своих детей, но и работу бросать тоже не захотели. Великая дилемма «семья или работа» осталась в ХХ веке: это проблема для промышленной экономики, когда твоя работа состоит в том, что ты либо сидишь в конторе, либо стоишь на заводе. Все больше и больше людей работает дома и выезжает на совещания, только чтобы хоть как-то обувь на каблуках выгулять.

Ценность семьи будет только расти, потому что люди все больше и больше живут дома. Удаленная работа и развитие доставки возвращает нас по домам. В ХХ веке человек у себя дома, считай, и не бывал: он утром на завод выезжал, с завода вечером приезжал, в отпуск ездил в санаторий, детей на три месяца отправлял в пионерский лагерь, и посмотреть, кто у него в квартире живет, возможности толком не было. Это, с одной стороны, укрепляло семейные отношения, с другой – уничтожало их, кому как повезет.

Сейчас люди живут дома и ставят свои отношения с домашними на первый план. Это чем-то напоминает традиционное общество: изба и прялка, только вместо прялки у нас компьютер. А когда вертикальные фермы появятся и накормят наши города, поселения будут становиться все более и более автономными.

Мы еще увидим какие-нибудь деревни староверов или поселок художников, которые вообще ни в чем не нуждаются: у них есть солнечная батарея на крыше, от которой они получают электричество, они провертели себе скважину, оттуда получают воду.

У них стоят вертикальные фермы, на которых они выращивают себе еду, к ним прилетает дрон и приносит все, что им нужно, не говоря уже о том, что они это могут напечатать на 3D-принтере, который стоит прямо тут же. Жизнь в городах изменится очень сильно.

Очередь выстраивается за окситоцином

– При этом нет ли такого чувства, что очереди за айфонами и какими-то особыми кроссовками – это свидетельство повышенной потребности в маркерах своего социального статуса?

– Это квест, это приключение. Раньше человек старался избежать физического труда, потому что это было проклятье и удел нижестоящих. Чем выше ты взбирался по социальной лестнице, тем меньше ты работал физически и тем больше ты ел жирной еды. Богатый от бедного отличался очень просто: у богатого были длинные ногти, белые ручки и специальная одежда, которая показывала, что он не работает, и уж в совсем традиционных обществах ориентального типа у него был еще большой живот (может позволить себе есть много жирного мяса!).

Сейчас все перевернулось: бедный – толстый, богатый – худой. Мы специально бегаем и прыгаем, занимаемся физическим трудом и поднимаем тяжести для того, чтобы быть здоровыми. Точно так же стояние в очереди, которое было проклятием для советского человека, высасывало его кровь, делало его агрессивным и вообще уничтожало его жизнь, теперь становится прекрасным увлечением. Смотрите, мы стоим все вместе, у нас adventure, люди покупают специальные билеты на то, чтобы им квест устроили.

– Я несколько раз слышала от людей, которые организуют квесты, что от них у молодежи какая-то наркотическая зависимость.

– Несмотря на онлайн, несмотря на прославленные мной компьютерные игры, природа человека не изменилась: человек – социальное животное, он нуждается во взаимодействии с себе подобными. Это взаимодействие в онлайне не хуже, чем в офлайне, но человек хочет взаимодействовать и в реальном мире. Квесты дают не столько адреналин, сколько командность.

Кстати говоря, это ровно то, зачем люди ходят в благотворительность, некоммерческие организации, политический активизм. Многие думают, что люди ходят туда жертвовать собой, – это очень опасное заблуждение. С теми, кто пришел с такими представлениями в благотворительность, будут происходить плохие вещи.

Надо понимать, что люди приходят туда за окситоцином – гормоном счастья, который вырабатывается при успешной совместной деятельности. Тот, кто попробовал сладкий вкус успеха во взаимодействии с другими, будет за этим приходить еще и еще.

Вообще-то этот опыт должна давать человеку школа. «Я не знал, я узнал, и теперь у меня получилось». Если бы кто-то обладал достаточным педагогическим талантом для того, чтобы воспроизводить этот опыт для учеников, то дети обожали бы школу. Делать то, что получается – это большое удовольствие.

Принудительная публичность – новый инструмент давления

– У нас получилась совершенно идеальная картина современной молодежи. Какие у них есть проблемы, темные стороны?

– Люди, которые смотрят на происходящие социокультурные процессы недоброжелательными глазами, называют формирующуюся культуру культурой слабости – в противоположность культуре силы, которая была до того.

Что плохого можно сказать об этой культуре слабости? Она фетишизирует жертву и тем самым побуждает людей объявлять себя жертвами для того, чтобы получить привилегии. Снижая общий уровень насилия, в особенности физического, она вырабатывает новые формы насилия, первой из которых я бы назвала принудительную публичность.

Есть в соответствующем сообществе термин «аутинг». Есть каминг-аут, когда ты рассказываешь о себе, а есть аутинг, когда я рассказываю, что ты такой-то. Это инструмент давления новой эпохи. Парадоксально, но, как и в традиционном обществе, в обществе новом все оказываются завязаны на репутации. Все живут на виду, всё открыто, записано и может быть опубликовано, данные доступны не только государствам и корпорациям, но и гражданам.

– О тебе все известно, начиная с момента, когда мама пришла в мамское сообщество и сказала: «Что-то у нас сегодня с памперсом проблемы».

– Да, совершенно верно, и твоя фотография с памперсом и без из глобальной сети не исчезнет никогда и будет преследовать тебя по жизни. Соответственно, репутация – это все, и крах репутации закрывает человеку все его социально-профессиональные перспективы. Он не может сказать: «Да, предположим, я сволочь и плохо поступал, но зато я профессионал».

Никому не нужен твой профессионализм. Ты продаешь некий продукт, центральный элемент которого – твоя личность. Если твоя личность вызывает отвращение и отторжение, то нельзя сказать: «Да, я дал женщине по заднице, но я хороший актер». Неважно, какой ты актер, люди приходят посмотреть на тебя в фильме, и они должны к тебе хорошо относиться. Если они к тебе плохо относятся – они не пойдут на фильм с тобой, есть много других фильмов с хорошими людьми.

– Викторианское какое-то отношение.

– Мы уже упоминали о специфическом отношении к сфере сексуального среди молодого поколения. Надо признать, что мы с вами въезжаем на полной скорости в культуру, относящуюся к сексуальности если не негативно, то подозрительно.

Для всех нас было бы лучше, если бы нормы задавала старая добрая развратная Европа, но в современном мире они задаются Америкой, а Америка – страна пуританская. Они буквально несколько десятилетий, с конца 60-х, прожили в ситуации, когда секс считался чем-то скорее хорошим, чем плохим, и, видимо, им не понравилось.

Сейчас мы видим, как американское общество с очень большим удовольствием возвращается в парадигму, в которой секс – это плохо. Когда они были пуританами, то говорили, что это грешно, теперь они говорят, что это опасно. Сексуальное общение становится опасным с разных сторон: во-первых, ты никогда не можешь быть уверен, что твое поведение не будет признано насилием, а во-вторых, ты открываешься другому человеку и не знаешь, как он себя поведет. Это было всегда, но сейчас эти риски превышают выгоды.

При доступности технологических средств для решения этой проблемы, следующим поколениям идея, что ради того, чтобы получить оргазм, нужно связываться с целым другим человеком, будет казаться дикой. Отношения они будут ценить, конечно, но секс будут ценить меньше. Так что целомудрие и воздержанность – это, похоже, наше все.

Отстаивать права будут менее агрессивно, но более настойчиво

Новое поколение, возможно, будет по нашим понятиям более трусливым. Пойти против общества будет с каждым следующим поколением все более и более сложным делом. У людей есть потребность жертвовать собой, но когда на твоих общественных отношениях так много всего завязано, а уровень комфорта так велик, эта потребность реже будет реализована.

Если смотреть с политической точки зрения, отсутствие ярко выраженной мотивации на победу и достижения и социальная конформность может сделать из них более пассивных граждан. Но, с другой стороны, идея о максимальной ценности самовыражения и самореализации, а не накопления материального, будет работать против той тенденции, которую я описала: человека, который полностью завязан на материальный стимул, еще проще сделать конформистом. Человек, который понимает, что он не будет социально успешен, если не будет развивать свою личность, и который свою личность ценит выше всего, будет менее агрессивен, но будет тщательнее стеречь свои границы и с большей настойчивостью отстаивать свои права.

Сейчас по сети гуляет текст про молодую девушку, которую с ребенком положили в больницу, и она там устроила борьбу за свои права, потому что ей не понравилось, как с ней обращаются.

Дети, рожденные в 90-е, стали родителями, и они не считают унижающее и агрессивное отношение нормальным. Самое главное – что норма меняется.

Нормой может быть все что угодно: жертвоприношение первенцев, ритуальное убийство, храмовая проституция, геноцид. Человек – настолько пластичное существо, что в зависимости от условий и общественных установок он может вести себя как ангел, а может как последняя сволочь (причем один и тот же человек). В психологических экспериментах вроде стэнфордского, когда людей переодевают в заключенных и охранников, они начинают несусветные вещи вытворять. Когда нужно током бить за неправильный ответ того, кого ты не видишь, люди доходят до смертельного, как они считают, напряжения.

Обычно эти результаты интерпретируют в том духе, что каждый человек в душе – кровожадное животное. Ничего подобного. На самом деле эти эксперименты говорят о том, что человек бесконечно адаптивен, он соблюдает правила. Это наша психическая норма: какие правила – такие и мы, поэтому изменение правил, изменение понятий о приемлемом чрезвычайно важно. Если мы видим снижение толерантности к насилию во всех его формах, общий тренд не может не радовать.

– Сейчас есть большой голод по милитаристским ценностям.

– Прошу прощения, что я сразу к выводам перехожу, но, как мы видим на основании данных исследований, это, похоже, последние гастроли поколения 60+.

Главный принцип родительства, как и в медицине – не навреди

– Моим детям 9 лет, 5 с половиной и 2 года и 3 месяца. Я еще на том идиллическом этапе, когда от меня не требуется особых родительских подвигов по налаживанию отношений. В этом смысле хорошо иметь много детей, потому что, по прекрасной формуле, принадлежащей моему мужу, все счастливые семьи похожи на ферму или небольшой питомник.

Когда больше двух детей – это уже не совсем частная жизнь, это такое предприятие. Производственный элемент во многом упрощает жизнь, отношения выстраиваются вокруг этой производственной необходимости довольно здоровым образом: вас много, я одна, есть какие-то вещи, которые надо сделать, это все понимают и в это встраиваются.

При том, что это усложняет жизнь логистически, морально это ее упрощает. Я думаю, что люди, запертые наедине со своим единственным ребеночком, которые думают, как его развивать, как с ним общаться, как не подавить его личность, может быть, в какой-то мере ведут более сложную и нервную жизнь.

– Какие главные навыки и компетенции вы хотели бы заложить детям? Александр Архангельский , – это умение действовать по-новому и искать выход в новых ситуациях. Мы не можем дать полный объем знаний, потому что они станут другими, а вот адаптироваться к переменам научить можно.

– Как человек, выросший в семействе педагогов, могу сказать такую вещь: педагоги сами не очень верят в воспитание и очень верят в наследственность. Воспитание – это здорово, но ребенок вырастает похожим на своих родителей. Мы просто живем все вместе и, поскольку это мои дети от моего мужа, то я не считаю, что они как-то принципиально глупее меня. Они сами свои скилы прокачают.

Я совершенно не верю в идею конкуренции между людьми: люди разные и хотят разного, поэтому, если они конкурируют за один объект, скорее всего, одному из них этот объект не нужен, просто он еще не догадался об этом. У Гофмана есть такая новелла, называется «Выбор невесты». У невесты было три жениха, они все хотели на ней жениться. Потом пришла фея и предложила каждому выполнить его желание.

У читателя возникает вопрос: как же так, они все хотят эту невесту?! В результате один из них получает невесту, второй – кошелек, в котором никогда не кончаются деньги, а третий – книжку, которая по желанию превращается в любые книжки (киндл!). Один из них любил девушку, другому нужны были деньги, а третьему хотелось бесконечную библиотеку, при этом они все конкурировали за эту самую невесту. Я думаю, что эта ложная невеста и является драйвером ложной идеи конкуренции.

Я не верю в то, что можно деток так выдрессировать, чтобы они были конкурентоспособны. Как показывает практика, главными препятствиями на пути жизненного успеха и счастья становятся не недостаток навыков и знаний – они приобретаемы, а собственные психологические депривации. Нам мешают тревожность, страхи, обсессивно-компульсивное расстройство, склонность к анорексии и прочее подобное. Если всего этого не будет, если человек будет психологически достаточно здоров и благополучен, то он добьется всего, чего хочет.

Мне кажется, я для детей уже все основное сделала: сама их родила от наилучшего возможного отца, выращиваю в благополучной семье, где никто их не обижает, а если кто-то пытается обижать снаружи, то я не поощряю такого поведения. Вот, собственно говоря, и все. Принцип «не навреди» что в медицине, что в родительстве базовый.

Навредить легко – человечество накопило большой опыт в этом деле, а вот дать ребенку вырасти цельным, по дороге не натыкав ему пальцем в чувствительные места, затруднительно. Я бы скорее следила за собой в этом отношении. Как нынче говорят, как бы вы себя ни вели, ваши дети найдут, на что пожаловаться своему терапевту. Я принимаю этот факт – пусть они жалуются терапевту. У кого мама была дома, те будут жаловаться, что мама все время присутствовала и нависала. У кого мама работала – что ее не было и не хватало…

– Иногда боишься, что накричишь на детей, а они с этого начнут свой поход к психотерапевту через 15 лет.

– Как говорил Аристотель, берегите слезы своих детей, чтобы они могли пролить их на вашей могиле. Не заставляйте их плакать, пока вы живы, пусть плачут, когда вы помрете.

Политолога Екатерины Шульман «Росбалту», неожиданно вывела российскую академическую науку на новый уровень публичности. Как сформулировал в своем фейсбуке экономист Константин Сонин,

«Здравствуй, новый академический мир. Кто не понимает - по ссылке внизу - ведущий (с огромным запасом) специалист по политической науке в стране [Григорий Голосов] критикует одного из самых интересных комментаторов (и тоже учёного-политолога) [Екатерину Шульман]. Кто-то видит в этом ссору и негатив - а я вижу полноценный новый уровень. Наконец-то в российской политической науке могут вестись публичные дискуссии, в которой оппоненты серьёзно опираются на данные и современные методы...»

В российской публичной сфере действительно не так часто случается, чтобы исследователи и эксперты обсуждали употребление научных терминов и его влияние на осмысление повседневности. Но если содержательно полемика о гибридных режимах и анократии свежа, увлекательна и наверняка продуктивна, то по форме это, к сожалению, дивный старый мир.

Реакция на интервью Шульман поразительно хорошо укладывается в понятие «менсплейнинг» (mansplaining) . Уважаемый политолог-женщина, автор серьезных аналитических текстов, высказывает свое мнение - и тут же приходят более опытные, более знающие и более понимающие политологи-мужчины и начинают яростно объяснять, что политолог-женщина врет и что на самом деле все совсем не так (многие из озвученных в ходе дискуссии мнений собраны на сайте «Радио Свобода»).

Термин «менсплейнинг» состоит из английских слов man и explaining и на русский язык иногда переводится как «мужобъяснения». Хотя этому понятию всего несколько лет, оно уже успело поменять свое значение. Изначально под менсплейнингом подразумевались снисходительно-покровительственный тон и сознательно упрощенные формулировки, используемые мужчиной в разговоре с женщиной. Это значение термина «менсплейнинг» часто критиковали как упрощенный способ контраргументации, основанный на гендере собеседников, - мол, это все политкорректность, запрещающая содержательно спорить с представителем дискриминируемой социальной группы. Поэтому постепенно гендерная составляющая понятия ушла на второй план - сейчас считается, что «менсплейнерами» могут быть и мужчины, и женщины. Есть мнение, что это обессмысливает термин, делает его бесполезным. На мой же взгляд, такое значение обнажает патриархальный ингредиент, которым на поверку пропитаны все культурные слои.

Вот как начинает Григорий Голосов комментировать интервью коллеги-политолога: «И еще раз по поводу творчества Екатерины Шульман…» Слово «творчество» в данном контексте очевидно принижает работу Шульман, заставляя ставить под вопрос не только ее мнение на конкретную тему, но и в целом ее состоятельность как эксперта и ученого. Одновременно это окрашивает все последующие, серьезные и обоснованные, аргументы Голосова в оттенок личностной неприязни к виртуальному собеседнику.

Политолог Александр Морозов, который тоже активно спорил с Шульман в Фейсбуке, заканчивает свой пост следующей фразой: «Короче, конечно, Шульман - симпатичная и оптимистичная женщина, но вот тут наглядно видно, что все это крайне некорректная “политология”, которая плоха именно тем, что пользуется академическим словарем для совершенно дезориентирующих целей». Получается, что Екатерина Шульман - «симпатичная и оптимистичная женщина», которая почти ничего не понимает в политической науке.

Примеров подобного ведения публичных дискуссий хватает: взять хотя бы недавнее интервью Андрея Кончаловского Катерине Гордеевой, где режиссер так общается с журналисткой: «А вы возьмите свою головку в руки и подумайте лет двадцать - и вы тоже изменитесь. Думающие люди нередко меняют свою точку зрения…» Здесь к менсплейнингу примешивается еще и эйджизм, для думающего человека как минимум странный.

В эпоху постправды даже самые достоверные знания и обоснованные мнения могут быть подвергнуты сомнению, и поэтому при защите своей позиции велик соблазн перейти на личности - такой путь часто проще, чем взвешенное и продуманное объяснение, разговор с собеседником на равных. Проблема в том, что ни к формированию языка публичной дискуссии, ни к возникновению «нового академического мира» такая дорога не приведет.

Можно, конечно, отмахнуться от этой мысли, повесив на нее ярлык избыточного левачества. Но в ситуации, когда факты постоянно ставятся под вопрос, форма, в которой нас убеждают в их существовании, становится такой же важной, как и содержание аргумента. Когда же спорят ученые, пытающиеся в ходе дискуссии нащупать новое знание, сформулировать ранее неизвестный факт, форма их беседы приобретает первостепенное значение. Это не политкорректность, а новая интеллектуальная корректность, обязательная для ученых мужей. И жен.

Узнав о теме номера, вы сразу упомянули о сексуальной революции…

Поздние 1950-е и ранние 1960-е были невероятным временем, не до конца понятым. Особенно в России. Для нас это время накрылось крышкой гроба в семидесятых и слилось в единообразную советскую власть, а на самом деле это был, судя по всему, совсем отдельный период, мало похожий и на то, что было до, и на то, что наступило после. Художественные и документальные свидетельства того времени создают впечатление совсем другого общества и совсем другого сценария, по которому это общество могло бы развиваться, если бы не открытие нефтяных месторождений Восточной Сибири (как говорят экономисты), если бы не состав аппаратной коалиции, свергшей Хрущева (как считают кремленологи), если бы не Пражская весна и советская реакция на нее (как полагают поклонники «великой шахматной доски»). Но, какую причину ни выбирай, все равно удивительно читать, например, книжку Чуковского «Высокое искусство», где он рассуждает о точности перевода «Одного дня Ивана Денисовича» на английский язык или вполне доброжелательно анализирует — не просто упоминает! — набоковское переложение «Евгения Онегина». Это 1966 год, какая-то совсем другая советская власть.

В большой революции 1968 года меня занимает именно трансформация социальной нормы. С точки зрения Европы и США, 1968-й сформировал правящий класс западного мира второй половины XX века и первых десятилетий XXI-го. Люди, чья молодость пришлась на протесты 1968-го, стали партийными лидерами, премьерами, президентами. Эта система ценностей — обобщенно левая, правозащитная, либеральная — стала официальной религией западного мира, и ориентирована она была на свободы и права человека. Среди новых ценностей, утвержденных в качестве социально одобряемых, мейнстримных и (позже) фактически безальтернативных, была и ценность сексуальной свободы.

Был дан старт новому этапу эмансипации женщин, изменился взгляд на сексуальную сферу в целом. Раньше это была сфера долга, ограничений и опасности. После 1968-го — удовольствия и самовыражения.

«Нью-Йорк», из серии Women are Beautiful. Гарри Виногранд. 1968

До изобретения антибиотиков и контрацепции секс был зоной риска физического (болезнь, смерть при родах или абортах) и социального (потеря статуса, репутации, имущества). Мрачная атмосфера, которую традиционное и ранее индустриальное общество создавало вокруг сексуальности, вполне объяснима. Секс был завязан на репродукции, репродукция — на институт наследования, поэтому общество так фиксировалось именно на женской верности, а не на мужской. Как объяснял Бальзак со свойственной ему неприятной прямотой, «измена мужа не приносит в семью незаконных детей». Женские сексуальные трансгрессии жестко карались. Это очевидные вещи…

Пока мы на подступах к теме, давайте оговорим, что старая мораль все-таки кардинально изменилась не в 1968-м. Скорее, в эти новые социальные нормы окончательно оформились перемены предыдущих десятилетий.

Верно. Мы склонны воспринимать историю как движение поступательное. Шаг следует за шагом. Даже в контексте узкой темы нашего разговора. Кажется, изменения, которые произошли однажды, уже невозможно откатить назад. Если только Европу не захватят воинствующие исламисты. Или не произойдет что-то в духе «Рассказа служанки». Но давайте посмотрим на этическую трансформацию, которая оформилась в 1968-м. В Северной и Западной Европе и в Северной Америке произошел, — точнее будет сказать, окончательно наступил — второй демографический переход. В журнале о кино это, наверно, нужно пояснить: второй демографический переход — это снижение количества детей на одну женщину, повышение возраста вступления в брак и первых родов по мере увеличения продолжительности жизни и снижения материнской, детской и младенческой смертности. Это железный закон. Вне зависимости от религии, ментальности, национальности. Например, Великобритании для того, чтобы снизить среднее число детей на женщину с шести до трех, понадобилось девяносто пять лет, в Иране это произошло за десять, а в Китае — за одиннадцать. Неважно, мусульмане мы или христиане, и какие у нас в каких местах скрепы. Вы будете меньше и позже рожать и дольше жить, как только вас начнут чуть лучше кормить, мыть и лечить.

Я не социолог, не ученый, но вот мои эмпирические соображения: по сравнению с той жизнью, которую я еще хорошо помню или знаю по рассказам поколения родителей, место секса в жизни человека скукожилось до минимума. Это, конечно, точка зрения уже наблюдателя, а не участника — и в этом смысле она комически уязвима. Но, говоря не только об окружающей повседневности, но и о сегодняшнем искусстве, я бы позволила себе термин «асексуальность». Ну правда. Огромным содержанием жизни предыдущего поколения, особенно в понятной мне художественной среде, были романы. Отдельная тема, как влиял на это репрессивный социум и бессмысленность всякой социальной активности в 1970-1980-е. Но дело не только в этом. А в том еще, что сегодня зона сексуальной жизни вновь стала зоной риска.

Ваши эмпирические данные подтверждаются наукой. Когда начиналась эра политкорректности, кто-то над ней смеялся, кто-то ее приветствовал. Но постепенно она стала общеобязательной линией поведения, отступать от которой уже социально неприемлемо. Нужно постоянно думать, как не оскорбить ничьих чувств, особенно меньшинств…

…а в меньшинствах совокупно оказалось большинство…

…вот в том числе и поэтому новый кодекс поведения сильно ограничил свободу слова и самовыражения. Политкорректность изменила и публичное пространство, и сферу искусства.

Снимок без названия из серии Women are Beautiful. Гарри Виногранд. 1968

Недавно я подумала, что если бы Набоков сейчас написал «Лолиту», то никакой издатель, даже из подозрительной «Олимпии», к нему бы не пришел. А пришла бы полиция. Не как к порнографу, а как к педофилу. Потому что наше счастливое время перестало различать слово и деяние. У нас уже за репост сажают. В других местах, слава Богу, пока нет, но высказывание криминализировано везде. И хранение картинок приравнено к насилию. Легко представить, что будет криминализирован просмотр порнографии, хотя надеюсь, что мы до этого не доживем.

И да, секс вновь стал опасным. Не из-за заразных болезней, не потому что муж убьет оглоблей за взгляд на соседа через забор, а потому, что секс с незнакомым или малознакомым партнером грозит обвинением в насилии, харассменте, публичным скандалом, гибелью репутации. Этот риск пока, конечно, не про нас, не про нашу страну, но тотальная прозрачность наступает для всех, просто не все еще поняли, как к этому относиться и как в этих изменившихся обстоятельствах себя вести. Есть и другой сдерживающий фактор: люди стали чувствительнее и требовательнее к отношениям. Они ранимы и могут рассматривать близкий контакт как что-то, что может…

… нарушить твои границы… Это мое любимое.

Вот-вот: нарушить границы. И еще нанести травму.

Это второе мое любимое. Но, если я все правильно помню, суть этого самого «секса» и сопутствующих человеческих отношений как раз в «нарушении границ», иначе зачем он вообще нужен… А нарушение границ всегда травма.

Это одно из самых грустных моих размышлений о текущем моменте: культ душевного комфорта и благополучия выхолащивает искусство и человеческие отношения. Потому что все настоящее неизбежно травмирует так или иначе. И в искусстве, и в отношениях главным героем становится нарцисс, озабоченный собою любимым, своими границами.

Чтобы понять, как и почему это происходит, посмотрим, что говорят нам исследования о ценностях нового поколения. Тут нужен небольшой дисклеймер: в массовой культуре и популярной прессе все поколенческие различия очень преувеличены. Приписывать людям одинаковые ценности на основании того, что они родились в один год, немногим умнее, чем верить в гороскопы. Но ценности в обществе действительно меняются и меняются для всех. А наиболее ярко и манифестно это выражается в тех, кто помоложе, хотя изменения касаются не только их, но и старших тоже.

Итак, все практики взросления отодвинулись по срокам. Молодые люди позже начинают заниматься сексом, курить и употреблять алкоголь. Все это перестало быть ритуалом инициации, посвящения во взрослые. Это происходит во всех социумах, даже в таком относительно репрессивном и толерантном к насилию, как наш. Министр Скворцова тут рассказала нам недавно, что возраст детства будет продлен до тридцати лет. И она права — так и будет. Потому что если не происходит так, что занозил палец — заболел и умер, родил — заболел и умер, вышел погулять — подрался с соседом и умер, впрочем, и сосед тоже умер, — если этого не происходит, то, естественно, у вас наступит значимое увеличение продолжительности жизни. Значит, увеличивается возраст детства, обучения и обобщенно понимаемой юности. У нас уже и сейчас до двадцати лет все — младенцы и ребеночки, до тридцати — подростки, до сорока — молодые люди, только после сорока постепенно входят в разум (кому повезет).

Возвращаясь к нашей теме: секс для молодого поколения все менее сакрализован, ценность его снижается, он часто рассматривается как слишком хлопотное и рискованное занятие, где суматохи много, а удовольствие не гарантировано. Собственно, сексуальная разрядка не возводится на пьедестал: порнография и девайсы в широком ассортименте общедоступны, а употреблять целого живого человека для достижения ситуативного удовольствия — немножко расходно.

Надо заметить, что это не первый случай, когда поколение детей гораздо целомудреннее поколения отцов. Так уже было на заре эпохи, которую мы называем викторианской. Родители из восемнадцатого века: афеизм, просвещение, либертинаж, борьба с предрассужденьями… «Но эта важная забава достойна старых обезьян хваленых дедовских времян: ловласов обветшала слава»: их дети, романтические, религиозные, монархически настроенные, в белых воротничках и черных платьях, смотрят на своих пьяных и развратных родителей с ужасом и отвращением.

В чем главное отличие «поколения-68» от их нынешних ровесников? Я думаю, именно в системе ценностей. Тогда основой была свобода, сегодня — стабильность и благополучие. Причем благополучие скорее психологическое, нежели материальное.

«Поколение-68» — это поколение бэби-бумеров, родившееся после войны. Они пришли в мир, полный надежд, воодушевленный идеями прогресса, верящий в поступательное движение человечества к лучшему. Ценности не принадлежат поколению, ценности принадлежат обществу.

Что мы знаем о ценностях сегодняшнего молодого поколения? Его можно назвать консервативным, прогрессистское мышление самым молодым несвойственно, они, скорее, опасаются изменений. В благополучных странах это выражено ярче, чем в неблагополучных, поэтому у нас, например, более прогрессистская молодежь. Однако, согласно как российским, так и американским социологическим данным, молодежь достаточно конформна. Конфликт поколений не выражен. Раньше считалось, что базовая практика взросления — это несогласие со старшим. Пока ты не взбунтовался против отца, не повзрослеешь. Понятно, что потом ты вернешься, сам станешь родителем, и все повторится сначала, но этот разрыв должен случиться. А в поколениях после 1995 года рождения конфликт не фиксируется, — судя по всему, они не хотят разрыва. Возможно, разрыв, бунт — это тоже слишком хлопотно.

Те же исследования говорят нам, что у нового поколения предметом интереса является, скорее, еда, чем секс. Культ еды несет им свои опасности в виде избыточного веса и диабета второго типа, но тем не менее еда представляется гораздо более привлекательной и эротичной, чем секс. Еще один дисклеймер, потому что люди часто воспринимают все буквально. Говоришь о снижении сексуальной активности, а слышат: «молодежь перестанет заниматься сексом — мы все умрем». Никто не перестанет заниматься сексом, мы вообще не говорим о занятиях чем бы то ни было. Мы говорим о ценностях и социальных нормах. Десексуализация становится новой социальной нормой.

Мы можем наблюдать какие-то конкретные проявления, помимо наших эмпирических ощущений и статистики?

Да, пожалуйста: феминистский дискурс выступает против объективации женщин, то есть против использования женского тела или его изображения как объекта любования или иного применения, отделенного от личности женщины. В этом русле происходит осуждение откровенных изображений. Недавно был скандал, я читала в The Guardian : в Manchester Art Gallery молодая женщина-куратор убрала из экспозиции картину Уотерхауса «Гилас и нимфы», на которой изображено заросшее кувшинками болото, где девушки разной степени обнаженности заманивают какого-то невинного гражданина. Была инициирована дискуссия: давайте подумаем, на что мы смотрим, как тут женщины изображены, хорошо ли это? Конечно, сразу становится обидно за бедных прерафаэлитов — по этому темнику их травили и когда они это рисовали, и сейчас. Тогда их ругали за то, что они неприличное рисуют, возбуждают страсти: вредно для девочек. Сейчас — объективируют женщин, потакают культуре насилия: вредно для девочек и для мальчиков. Просто один в один.

«Гилас и нимфы». Джон Уильям Уотерхаус. 1896

Так называемая откровенная одежда тоже порицается. Видела большую кампанию по осуждению ролика, в котором рекламируют не то туфли на каблуках, не то какие-то обтягивающие штаны: девушка идет по городу, и прохожие выражают ей свое восхищение. «Чему вы радуетесь, — говорят критики, — ей там свистят вслед, а вы это поощряете? Предлагаете всем женщинам надевать такие штаны, чтобы на них так смотрели? К чему это нас ведет, товарищи?» А ведет это нас, товарищи, к тому, что изображения голых мужчин и женщин, а также одежда, которая оставляет открытыми какие-то части тела, могут быть в обозримом будущем фактически запрещены. То есть это не будет запрещено законом, но будет выдавлено из публичного пространства — норма изменится.

Тут есть и еще один важный аспект. Потребительскому капитализму сейчас необходимо принять в свои объятия огромную мусульманскую аудиторию. Феминисты и фундаменталисты действуют в одном направлении. Что такое объективация? Это ровно та самая причина, по которой в исламе запрещены изображения людей и животных. «Не создавай себе изображений и не пялься на них».

Думаю, второй мир, преимущественно исламский, будет имплантирован в первый. Из этого не следует, что нас всех завоюют исламисты. Нет, они будут поглощены тем же самым потребительским капитализмом, и для того, чтобы им там было удобно и комфортно, под них будут подстроены многие наши нормы и обычаи, тем более что это соответствует и феминистскому дискурсу тоже. Только кажется, что более далеких друг от друга систем ценностей не найти. Нужно лишь подобрать нужный ракурс, и все отлично сложится.

Что мы читаем в последних обзорах модных тенденций? Скромная одежда, modest fashion , закрытое тело, и чтобы еще на голове было что-то наверчено. Как это описывается? Как мода, которая empowers women , делает женщин сильнее и освобождает их.

Освобождает от чего? От прежней свободы. От отсутствующих лифчиков и коротких юбок имени 1968 года. Феминистский дискурс теперь нам говорит, что завоевания 1968-го — это была не свобода, это был обман. Обманули женщин, внушив им идею заниматься сексом и ничего за это не получать: старая добрая патриархальная культура просто зашла с тыла. Поэтому давайте мы всего этого делать не будем, одеваться в открытую одежду для корыстного мужского взгляда не будем, не дадим себя объективировать. Примерно такая логика.

Если из людей 1968 года был так надолго рекрутирован правящий класс, то получается, именно они и обеспечили этот «поворот кругом» от 1968 года, они были драйверами. Как так вышло?

1968 год — это время, когда религия прав и свобод человека становится главенствующей. Но именно она породила политкорректность. А политкорректность, в свою очередь, породила новую цензуру (назовем вещи своими именами). Я думаю, что какое-то новое викторианство у нас уже есть, мы его уже наблюдаем в реальности. Говорить, плохо это или хорошо, я не буду, потому что оценки — не мое дело. Однозначно хорошо, что уровень насилия снижается и будет снижаться.

А что однозначно плохо?

У Запада было почти полвека свободы творчества в том смысле, в каком ее понимали в ХХ столетии. И эти полвека заканчиваются.

Екатерина Шульман

Политолог, доцент РАНХиГС, колумнист. Специалист по проблемам законотворчества, номинант на премию «Политпросвет» за публикации в «Ведомостях» и на Colta.ru

- Принято считать, что политика насквозь пропитана обманом. Как вообще строятся отношения между политиком и его слушателем?

- Я хотела бы несколько возразить против тезиса о том, что политика как-то больше пропитана ложью, чем других сферы человеческой деятельности. В политике больше не лжи, а публичности. Политики считаются более лгущими, чем, например, продавцы подержанных машин или риелторы, потому что их вранье постоянно записывается и оно обращено к чрезвычайно большой аудитории. И эта аудитория больше склонна делиться своими впечатлениями, чем люди, которым продали машину, сказав, что она почти без пробега да и совершенно не битая, а потом оказалось, что она очень даже битая.

Соответственно, проклятие политики - не столько вранье как таковое, сколько открытость этого вранья. Насколько я понимаю, в рамках этого говорили представители разных общественных наук. Я смотрю на это с политологической точки зрения, а политология может быть охарактеризована как история в режиме реального времени, в режиме present continuous. Поэтому мой интерес - посмотреть, как трансформируется само понятие правды и неправды в политическом контексте и как это будет выглядеть в ближайшем будущем.

Мы с вами, дорогие товарищи слушатели, живем в информационную эпоху. Вы часто слышите этот термин, но, может быть, не до конца осознаете, что под ним подразумевается. С переходом от эпохи, которую обычно называют индустриальной, к постиндустриальной - или информационной - эпохе разрушились сразу нескольких монополий в общественно-политической и, соответственно, в информационной сфере. Была разрушена монополия на публичную речь, монополия на создание контента. Если мы с вами обратимся к XX веку, то мы увидим, что как в демократических, так и в тоталитарных режимах существовала полная или частичная монополия на высказывания. В тоталитарном государстве все понятно: существует единственный мегафон, он в руках у государства, государство навязывает свою абсолютную истину, кто не согласен - тех закапывают где-нибудь в сторонке. Вот так просто устроены отношения между правдой и неправдой.

В демократическом государстве ситуация будет помягче, но тем не менее будет все равно некая корпорация держателей контента, хозяев дискурса. Это условная academia: образованные люди, ученые, которые знают правду и вам ее рассказывают. Другая группа монополистов - это хозяева средств массовой информации. Даже не владельцы, капиталисты и денежные мешки, а собственно спикеры, которые говорят от имени телеканалов, газет, радиостанций. Они тоже хозяева дискурса. Все остальные представляют собой аудиторию, их право на высказывание ограничено.

Что произошло с наступлением информационной эпохи? Единый мегафон, который находился в руках государства, или много больших мегафонов в руках корпораций размножились в совершенно геометрической прогрессии. Социальные сети дают каждому из нас возможность для высказывания. Количество источников информации увеличилось просто невероятным образом. Еще раз повторю: это очень серьезное историческое изменение, смысл и величие которого мы до конца не осознаем. Его ближайшая историческая параллель - это изобретение книгопечатания.

Помню это как вчера. Когда Гуттенберг изобрел печатный станок и он стал постепенно распространяться по Европе, сколько крику было, что это конец света. И надо сказать, что не без основания. Первой печатной продукцией, которая в массовом порядке стала производиться, были даже не священные книги (хотя это важный момент), а ноты (музыка) и порнография (эротические книжки с картинками). И это разрушило монополию церкви на печатное слово. Если раньше манускрипты писали специально подготовленные люди в монастырях - книг было мало, они стоили дорого, монастыри были центрами просвещения, - то теперь вдруг каждый владелец станка мог напечатать свою увлекательную книжку.

Сначала было много возмущения по поводу того, что это распространяет безнравственность, эротизирует нашу молодежь. После этого наступили последствия более серьезные - а именно появились переводы Библии на национальные языки. Это подхлестнуло процесс реформации, что, в свою очередь привело к разрушению единого «крещеного мира», Christendom, и привело в конечном счете к образованию национальных государств. Таким образом, действительно гуттенбергов пресс разрушил старый мир.

Приблизительно то же самое происходит у нас с вами. Огромное, неисчислимое количество источников приводит к неисчислимому количеству фактов и к демократизации этого дискурса. Каждый может сказать что ему в голову взбредет, каждый может найти себе слушателей. А слушатель уже не просто слушатель, он же и комментатор, он же и распространитель (и к нему за это тоже приходит компетентный орган и говорит - зачем ты расшарил нехороший пост). Соответственно, он участвует во всем этом дискурсе.

Последствием является разрушение монополии на истину и далее размывание самого понятия правды. Поэтому когда мы говорим: «Все врут», то имеется в виду даже не то, что есть правдивый я, а ты говоришь неправду. Имеется в виду, что количество фактов так велико, а интерпретаций еще больше, из этих мириад фактов можно выстроить любую концепцию. Соответственно, установить истину становится не то что невозможно, а уже непонятно - зачем.

Парадокс тут в том, что, с одной стороны, информационные технологии открыли эпоху всеобщей прозрачности. Казалось бы, никогда фактчекинг не был таким легким и приятным. Вроде бы узнать, как все было на самом деле, легко - но выясняется, что это не очень нужно. Люди ищут не правды факта, а правды эмоций, люди объединятся не по принципу «мы вместе знаем, как оно есть на самом деле», а по принципу «мы чувствуем одинаково». Это стремление к эмоциональной связи приводит людей к политикам-популистам или популистским партиям, радикальным партиям, на чем базируются такие разные политические явления, как крайние правые в Европе и запрещенное в России «Исламское государство». Соответственно, такого рода объединения практически неуязвимы перед обвинениями в том, что они неправду сказали.

Фактчекинг показывает: дорогой товарищ Трамп, вы в своей речи все наврали. Это неважно. Его аудитория, также как аудитория других политиков-популистов, не ждет от него точных фактов, она ждет от него выражения той эмоции, которую испытывает она сама. Вот это сочетание прозрачности и неуловимости истины - одна из самых загадочных и своеобразных черт нынешнего исторического момента. Я бы еще процитировала покойного Бориса Абрамовича Березовского, который в одном из своих последних интервью сказал, что вот наступает новая эра, мы уже не будем в ней чувствовать себя уютно, но дети наши будут. Про наше время потомки скажут, что это была эпоха непрерывного вранья, но следующая эпоха будет настолько транспарентной, что постоянное вранье будет уже невозможным.

Это высказывание интересно тем, что он, в общем-то, знал о чем говорил, это человек, про которого даже в решении Высокого суда Лондона сказано, что для него правда есть относительное понятие. Он принадлежал к эпохе, которая позволяла легко говорить что угодно, потому что никто про тебя ничего не узнает. Ему казалось, что наступает время всеобщей жизни в стеклянных домах или в хрустальных дворцах. Мы сами отмечаем, где мы находимся, пишем о себе, что мы делаем и с кем мы обедаем, и сами фотографируем свою тарелку. Никаких спецслужб не надо для того, чтобы собирать о нас информацию. Это так. Но одновременно происходит и девальвация факта, и растворение самого концепта истины.

- То есть в речах политиков важна не правда в буквальном смысле, а то, что за ней стоит, - какая-то большая идея?

- У нас, как и во всем мире, есть политики, которые говорят неправду, - и как-то им это прощается. Но тут есть один момент, который надо иметь в виду. Этот праздник непослушания, эта демократизация дискурса, которую я пытаюсь описать, - это некая надстройка, или нарост, или плесень, если хотите, на базисе устойчивых общественных отношений и достаточного экономического благополучия.

Если у вас низкий уровень доверия, каждое действие обходится вам дороже. Вы содержите армию охранников, правоохранителей, бухгалтеров, юристов, бандитов

Существуют социумы с низким уровнем доверия и с высоким уровнем доверия. Это социологически вполне измеримая вещь. До какой степени граждане доверяют друг другу и до какой степени они , супермаркетам - кому угодно. Существует прямая корреляция между уровнем доверия и уровнем экономического благополучия. Грубо говоря, социумы с высоким уровнем доверия - это социумы прогрессирующие, развивающиеся и достаточно богатые. Это социумы, в которых достигнут некий уровень базовой безопасности, опираясь на который граждане могут все эти транзакции осуществлять. Общества, в которых низкий уровень базовой безопасности, имеют низкий уровень доверия, склонны к экономической стагнации, они же и бедные страны. Почему?

Низкий уровень доверия - это не просто неприятное ощущение, что все кругом сволочи - обманут. Это постоянно действующий налог на любую из этих - еще раз повторю это навязчивое слово - транзакций. Если у вас низкий уровень доверия, то каждое действие обходится вам дороже. Вы содержите армию охранников, правоохранителей, бухгалтеров, юристов, бандитов. Преувеличенная бюрократия, зарегулированность, огромное количество бумаг, которые вы вынуждены заполнять, сдавать и получать, - это все производные от низкого уровня доверия. Это производные от презумпции виновности: подразумевается, что каждый - жулик и обманщик. Поэтому, для того чтобы купить квартиру, вам нужна стопка бумаг, и даже она не гарантирует вас от того, что завтра придет человек и скажет: я прописан в этой квартире, в тюрьме сидел, отдавай обратно. Вы вынуждены судиться, и суд тоже будет недобросовестный. Для того чтобы компенсировать недобросовестность суда, вы нанимаете охрану. Вы вообще помешаны на безопасности. Все, что у вас есть, вы вкладываете не в развитие, не в прогресс, а в сбережения и охрану. Главное, что у вас есть в стране, - это охрана, этим вы и заняты. И ваш президент такой же, и весь ваш политический режим такой.

Парадоксальным образом, бедные страны с низким уровнем доверия должны быть более правдивы, чем богатые, потому что они не могут себе позволить этого публичного вранья, потому что тот запас доверия, который проедается этим популизмом, у них очень небольшой. В реальности происходит, к сожалению, все наоборот, по жестокому принципу «имущему прибавится, а у неимущего отнимется и то, что есть у него».

Богатые страны могут позволить себе популистов. Они, эти политики-популисты и партии-популисты, даже в случае победы на выборах попадают в систему сдержек и противовесов, которые есть работающая демократия. Соответственно, больших дел они там не наворотят. Сейчас мы наблюдаем эту ситуацию со знаменитым «Брекситом», референдумом по выходу Великобритании из ЕС. Проголосовали, получили неожиданный результат. Все горюют, фунт дешевеет. Через некоторое время выясняется, что выход планируется не сейчас, а когда-то в отдаленном будущем, и в чем он будет заключаться, не очень понятно. Фунт немножко подрастает, конца света опять не случилось. Почему? Потому что существует зрелая, развитая партийная система, потому что существует на одну газету другая газета, не существует монополии на, опять же, пропагандистский рупор. Потому что существует общественное мнение, потому что каждый имеет право высказаться. Вот высказались люди, которые хотят повернуть время вспять и выйти из ЕС, а другие люди тоже имеют право высказаться на ту же тему противоположным образом. И вообще эти вопросы решаются референдумом, а не массовым мордобоем. Соответственно, никакой катастрофы не происходит.

В бедных странах с неразвитыми, декоративными, имитационными политическими институтами такого рода вещи обходятся гораздо дороже. Решение, принятое узкой группой без экспертного мнения, без каких-то бы то ни было консультаций, начинает немедленно претворяться в жизнь, возразить некому - соответственно, последствия наступают сразу всем на голову. И они гораздо ощутимее и гораздо серьезнее, чем любые шалости, которые могут себе позволить граждане и политики первого мира.

- Но как получается, что в странах с низким уровнем доверия популисты не только существуют, но и пользуются успехом?

Во всем мире аудитория и публичный политик существуют в специфических отношениях друг с другом. Люди идут не за правдой, как к религиозному учителю (и слава богу), они приходят на шоу, цена которого им, в общем, более-менее известна. Поэтому это доверие, которое кажется таким абсолютным, на самом деле имеет очень серьезные ограничения. Это справедливо для всех стран мира. Попробую рассказать, как это выглядит в нашем случае.

Когда смотришь на результат соцопросов, то кажется, что мощь пропаганды не знает преград, что общественное мнение абсолютно манипулируемо. Сегодня респонденты называют главным врагом России Америку, завтра - Украину, послезавтра - Турцию, потом Турция опять лучший друг, а враг, наверно, Сирия, а потом и про них забыли. Кажется, что картинка общественного мнения - это зеркало, стоящее перед телевизором.

Но давайте посмотрим, например, на потребительское поведение людей. Мы увидим, что как только безгранично доверчивая аудитория чувствует, что рубль падает, то она устремляется в магазины и начинает скупать бытовую технику и прочие товары. Именно это и произошло в 2014 году. С точки зрения большой экономики эта потребительская паника достаточно вредна: она выжигала потребительский спрос на ближайшие несколько месяцев, подстегивала дальнейшую товарную инфляцию. А теперь представьте себе, есть ли такой человек в Российской Федерации - президент, патриарх, Григорий Лепс, - который может выйти и сказать: граждане, не меняйте рубли на доллары, поверьте родному рублю, не покупайте две кофемолки, лучше достаньте все рубли из-под подушки и отнесите их в банки, поддержите нашу банковскую систему. Нет такого человека. Когда до своего кармана дело доходит, люди умнеют резко.

Люди легко меняют свое мнение по тем вопросам, которые их не касаются. Едва вражду с Турцией несколько отменили, тут же люди побежали скупать путевки. Какая-то часть публики возмутилась: они же нашего летчика сбили. Но большинству нет до этого дела вообще, им просто хочется недорого отдохнуть.

Есть такое международное социологическое исследование «Евробарометр», которое с начала 70-х проводится в Европе, а в России - с 2012-го силами социологического центра Академии народного хозяйства и государственной службы. Оно изучает сильные и слабые социальные связи. Сильные социальные связи - это, грубо говоря, близкие отношения, отношения людей, которые могут взять взаймы друг у друга, например. Слабые социальные связи - это более отдаленные знакомства, то есть, например, такие отношения, в которых ты можешь посоветовать хорошее место, где отдыхать, или в какую школу ребенка отправить. Вот что это такое. Людям задают вопросы типа «Как вы думаете, насколько быстро вы сможете найти работу, если вас уволят?». Насколько быстро вы сможете собрать такую-то сумму, если она вам понадобится?

Начиная с 2012 года мы видим буквально-таки взрывной рост как сильных, так и слабых связей. Люди чувствуют себя все более и более связанными друг с другом, и это до такой степени повышает их собственный оптимизм, что он находится даже в отрицательной корреляции с их экономическим положением. У людей снижаются доходы, при этом их ощущение собственного благополучия растет. У этого есть своя темная сторона: люди, находясь в эйфории от этого чувства, начинают, например, легче брать кредиты. Но социальный оптимизм растет. Люди чувствуют себя более независимыми от государства, они чувствуют себя в большей безопасности - им помогут, если что.

Считается, что главная задача первого года жизни ребенка - это воспитать у него это самое чувство базовой безопасности. Оно предполагает, что в принципе все будет хорошо, а если будет плохо, то тебе помогут. Если у ребенка такое чувство есть, то он дальше начинает развиваться: ест кошачий корм, сует палец в розетку - в общем, прогрессирует, как ему и положено. Если у него этого нет, его развитие будет с задержкой. Все наши гуманистические родительские практики - на руки брать, ночью не оставлять одного - направлены ровно на это, чтобы ребеночек чувствовал, что если что - его тут поддержат.

Есть социумы, у которых по итогам XX века никакого чувства базовой безопасности не сложилось, и они не развиваются, сидят в углу и безопасность свою берегут, ресурс свой драгоценный. Парадоксальным образом, они же становятся легкой жертвой популистов. Вот такую картину глобальной несправедливости я вам вынуждена нарисовать.

Нам продают какую-то смесь из Романовых, Сталина и атомной бомбы, советской власти и Российской империи

- На что в таких случаях опираются популисты?

- Одну из самых эффективных ловушек можно назвать бунтом против часовой стрелки, стремлением вернуться в прошлое. Настоящее и будущее кажется ненадежным, непонятным, хаотичным, а прошлое - устойчивым, твердым и черно-белым. Это некая мифологизированная картина былого исторического величия, для каждой страны своя. Нам продают какую-то смесь из Романовых, Сталина и атомной бомбы, советской власти и Российской империи. В Америке продают Америку, которую надо сделать great again, снова великой. В Британии продают остров, который сам по себе может существовать, как это якобы раньше было, хотя вот уж этого никогда не было. С тех самых пор, как датчане туда приплыли, это был мировой центр торговых путей, который богател и развивался именно за счет своей открытости. Тем не менее им тоже продают эту идиллическую картину маленькой сельской Англии. Франции, насколько я понимаю, продают моноэтническую Галлию, населенную, видимо, исключительно Астериксом и Обеликсом, без чуждых национальных примесей.

Все это, конечно, чудовищное вранье. Тем не менее люди это покупают, потому что прошлое кажется уютным: всем продают на самом деле концепцию безопасности. Хочется спрятать голову и сказать: чур меня, я в домике, пусть весь ваш прогресс идет лесом. Плохая новость заключается в том, что странам, которые и так не очень сильно прогрессируют, эта игра в ностальгию, эта реконструкторская мания обходится дороже, чем другим.

Понятно, что большие страны не уйдут с мировой арены: они и есть мировая арена. Понятно, что этот изоляционизм останется на уровне разговоров и стену никто не построит. Более того, из Европейского союза, между нами говоря, никто не выйдет, никто не выселит всех мексиканцев из Америки или всех мусульман из Франции. Все это болтовня. Слушающие понимают, что это болтовня, но им приятно это слушать.

В случае же со странами, которые, не будем показывать пальцем, составляют 2% мирового ВВП, такого рода мечтания могут быть гораздо опаснее. Потому что если, еще раз повторюсь, большим странам уходить некуда, то страны, незначительные по экономическому обороту, могут обнаружить себя в пыльном углу истории. Мимо них проходит Великий шелковый путь, или, если угодно, большой трубопровод, а к ним не затекает. Пока толстый сохнет, худой сдохнет. Вот почему небогатые страны должны быть честнее, чем другие, потому что они меньше могут себе позволить эту роскошь публичного вранья.

Еще об одном явлении нужно упомянуть. Это так называемый информационный пузырь. Основным СМИ для большинства людей, сейчас уже абсолютного большинства в Америке (а скоро будет так и у нас), являются социальные сети. Наша с вами лента в фейсбуке, «ВКонтакте», «Телеграме» формируется исходя из нашего поведения в сети. Нам показывают то, что мы хотим видеть. Нам рисуют этот информационный пузырь, расписанный изнутри красивыми цветами, как в сказке Андерсена «Снежная королева»: дом женщины, умевшей колдовать, помните? В саду у колдуньи было всегда лето, а снаружи давно наступила осень. Нам показывают тех, кто с нами согласен, нам показывают вещи, похожие на те, которые мы до этого искали. Таким образом мы постоянно получаем подтверждение своим предрассуждениям, говоря пушкинским языком. Несогласные с нашей точкой зрения - это какие-то отдельные атомизированные идиоты, на которых дают ссылку наши друзья и говорят: вот, посмотрите, что он опять пишет, придурок.

Тук-тук, зима близко, твои цветы все завяли, твои медали все фальшивые

Дальше мы опять попадаем в эту теплую молочную реку, нашу ленту в социальной сети, где все с нами примерно согласны, все нас хвалят, лайкают наши пироги, наших детей, наши цветочки. Это очень способствует инкапсулированию, замыканию нас в доме женщины, умеющей колдовать (а зовут эту женщину Марк Цукерберг).

То, что является правдой для отдельного гражданина, - правда и для так называемых decision-makers, для принимающих решения. У них тоже есть своя фейсбучная лента, только им приносят распечатки из нее в специальных красных папках. Они тоже окружены людьми, которые с ними соглашаются, и они тоже постоянно получают подтверждение своей мудрости. Здорово, правда?

Довольно трудно объективной реальности пробиться через эти раскрашенные окна и сказать: тук-тук, там уже зима близко, твои цветы все завяли, твои медали все фальшивые. Когда это происходит, то это настолько дискомфортно и неожиданно, что хочется сказать: это все обман.

Как проткнуть этот пузырь? Как выйти в объективную реальность? Есть у политиков простой способ: им кажется, что если он сравнят два доноса от двух противоположных сторон, то совмещение его даст им объективную истину. К сожалению, это не работает.

- Как простым людям выйти из этого морока?

- Можно принять методы общества анонимных алкоголиков: 12 шагов освобождения от алкоголизма. Первое: признать проблему и назвать ее своим именем. Вы должны понимать, что информационное богатство, которым вы пользуетесь, на самом деле ограничено и подобрано под ваши предпочтения. Просто отдавайте себе отчет в том, что, может быть, на самом деле все не совсем так.

Полезно выходить из своей зоны комфорта. Как минимум за пределы своей ленты. Не для того, чтобы узнать правду, которую от вас скрывают, а для того, чтобы узнать какой-то другой сегмент дискурса.

Что я делаю, например. Полезно пойти ознакомиться с любым альтернативным дискурсом, даже радикальным: националистическим, феминистическим, изоляционистским. Вы прочитаете много глупостей, что-то вас оскорбит, что-то вам покажется вообще ужасным. Но у вас произойдет насильственное расширение мозга. Вы увидите, что есть люди, которые сидят в соседнем пузыре, и у них тоже есть своя законченная картина мира. Оборотная сторона: к сожалению, такого рода упражнение тоже способствует размыванию понятия объективной истины.

Второе: постарайтесь выработать для себя, найти для себя некоторую линейку экспертов, которым вы доверяете. Как их найти? Есть некоторые формальные признаки. Вообще, неплохо, если у человека есть образование. Высшее, например, профессиональное. Это помогает. Смотрите на то, насколько человек, когда говорит, ссылается на какие-то исследования, объективные данные, приводит ли он какие-то цифры хоть иногда. Отлистайте, что он писал год назад, осмотрите, что он предсказывал. Очень уверенное утверждение, что через год режим падет, или доллар рухнет, или разразится третья мировая война, или, наоборот, Россия станет править всем миром, любая чрезвычайная уверенность должны вас насторожить.

Честный человек часто употребляет выражения типа «если я не ошибаюсь», «чтобы не соврать» или «если память мне не изменяет», например. Специалисты часто не очень уверенно высказываются и часто говорят: с одной стороны, оно так, с другой стороны, оно эдак. Потому что мы, люди социальных наук, имеем дело с непростыми явлениями, к тому же растянутыми во времени. У нас редко что вчера началось, а завтра закончится. Если вы слышите, что человек, рассуждая об общественно-политических процессах, говорит: на самом деле эти все сволочи, их надо всех расстрелять, а эти молодцы, их надо, не знаю что, накормить мороженым, то, наверно, он не очень хороший специалист.